На линии доктор Кулябкин

«Ты попробуй понять меня, Сопя, — писал Юрий Сергеевич, зная, как он жесток с любящим его существом, — и попробуй простить. Да, ты не просто друг мне, ты — сестра. Ах, если бы ты знала, как я хотел бы любить тебя, ответить тебе той же теплотой, тем же сердцем, но есть нечто выше нас самих, что и делает нас несчастными или счастливыми. Не будь этого, мы бы сами, разумом, выбирали то, что лучше нам подходит».

Он подумал секунду, перечитал написанное, хотел разорвать, но тут же решил: пусть будет. Он не должен, не имеет права оставлять ей хоть немного надежды, слишком дорогой и близкий она человек.

«Желаю тебе счастья», — написал он, чувствуя, как трудно отчего-то становится дышать. Посидел с минуту, подписал — «твой», зачеркнул жирно, так, чтобы не прочесть, и просто чиркнул: «Юра».

— Так лучше, — сказал он вслух. — Обманывать ее я не имею права.

Он открыл дверь и сразу же вернулся, чтобы снова взглянуть на Ксанкино лицо — удивительное повторение лица Ирины.

В почтовом ящике лежала вчерашняя газета, и Юрий Сергеевич положил ключ между листами, — Соня найдет.

Стоянка такси была рядом. Водитель дремал, ожидая пассажиров.

— В аэропорт, — попросил Юрий Сергеевич и, откинувшись на спинку сиденья, закрыл глаза.

Машина мчалась по городу. Шумно, хрипло и непонятно голосило радио, станция «Маяк» отрабатывала свою программу.

Юрий Сергеевич думал об одном: «Приеду около восьми. Войду в комнату… если они вместе…»

Нет, он не мог сейчас представить, что произойдет тогда. В нем все кипело. Казалось, он не выдержит этой медленной скорости, медленного полета, медленного автобуса от их областного аэродрома до квартиры Ниночки. И наконец, той долгой секунды, пока она, поколебавшись, откроет ему дверь…

Дуся выпила валерьянки, — может, легче станет? — и пошла ложиться.

В столовой было постелено на диванчике, и Дуся прилегла на него. За дверями спали: Сергей Сергеич привычно похрапывал — ей нравился этот ровный и спокойный храпок. Ксаны и вовсе не было слышно — над нею будто ангел летал. Дуся мысленно благословила внучку.

У дверей спала на раскладушке Галина, а может, и не спала, притворялась. То вздохнет, то перевернется, то охнет, — мысли бродят, не успокоишься.

«…Была бы ты маленькой, — думала Дуся. — Посадила бы на колени, пощекотала бы за ухом, пошептала бы сказку…»

А Галина застонала во сне, как не спросить:

— Ты о чем, Галя?

— Ни о чем, мама.

В темноте да в тишине сильнее боль. Клешня сжала грудь, придавила сердце. Охнула бы — так ведь людей растревожишь, все устали.

Дуся села на диванчике, прислушалась. Как бы до кухни дойти? Да и где там лекарства? В шкафу? А если в тумбочке возле Сергей Сергеича? Туда не войти, начнутся переполох и вопросы.

Она свернулась калачиком — коленки к животу, подбородком в грудь, — так сурки спят. И сразу сделалось легче. Болит, но терпеть можно.

Хуже, что сердце дрыгается, точь-в-точь хвост овечий, даже в горле слыхать: стуком стучит, не угонишься. Надо же! Небывалое происходит…

Опять Дуся приподнялась на локте, взбила подушку, повыше легла. Дышать трудно. Нет. Не помогает. Села, Ноги на холодный пол, это приятнее, так и осталась.

— Дусь!

Сергей Сергеич проснулся.

— А?

— Попить принеси.

Слава богу! Пошла по стеночке, — сначала себе капель налила, потом ему стакан кипяченой — и назад, осторожно.

Сколько шла — сказать трудно, но пришла с опозданием, спал уже.

Вернулась на диван вся мокрая. Надо бы Гале сказать, что неможется, так разбудишь — потом совсем не уснет, недавно стонала да ворочалась.

А сердце не успокаивается, болит, передать нельзя. Даже в зубах боль. И в горле. И в челюсти. И в левой руке. Смешно. Зубов нет, а болят окаянные. Рассказать — не поверят.

Темная комната поплыла вокруг головы — то вверх, то вниз — в пропасть.

Все повидала в жизни, все перечувствовала, сколько страданий было — не счесть, а вот такая боль в первый раз, за что же это наказание?!

Ах, Дуся-Дусятка, маетная душа ты! Переживаешь за всех, кладешь на сердце, думаешь, бездонное оно, долготерпежное, нет, — есть дно, заболело — не выдержало…

Ноги застыли на холодном полу, лучше лечь навзничь и больше не двигаться.

Легла. Закрыла глаза. Провалилась. Была ли жива — не скажешь. Глядит в темноту, голова вроде думает, а тела нету. Витает в облаках, гибкое, длинное, не свое.

Позвать на помощь, крикнуть дочь? Ксану разбудишь. Помолчи уж лучше, потерпи — время идет. Ребенок ни в чем не виноват, на нем никакого греха нет.

Да и Сергей Сергеич хорошо умаялся — что его тревожить?

Рассветет, тогда и Галину можно звать. Тогда пожалуйста, а пока — сон дороже денег, все знают.