На линии огня

Слышен пронзительный свист. Это явный сигнал. Пардейро приказывает своим остановиться, делает несколько шагов вперед. И видит пять бесформенных теней – каждая падает из-за ствола оливы, каждая продолжена длинной и еще более черной тенью винтовки.

– В чем дело?

– Городок, – отвечает легионер.

Молодой офицер подходит ближе, осторожно оглядывает местность: в нескольких шагах темнеют дома – в Кастельетсе их около трехсот, сложенных из камня и кирпича и крытых черепицей. Справа вдалеке возносится темная громада восточного склона, мерцающая бесчисленными огоньками выстрелов. Взвод подкрепления, наверно, уже там.

Полминуты Пардейро рассматривает высоту в свой цейссовский бинокль, но не видит ничего особенного – продолжается бой. Потом переводит взгляд на западный склон, где вроде бы все тихо: никакой активности не наблюдается. Шум боя доносится откуда-то издали. Наверно, с кладбища. А это значит, что красные еще не овладели городком, если предположить, что имелось у них такое намерение.

– Капрал!

– Слусаю, господин младсий лейтенант.

Сильный андалузский акцент. Капрал Лонжин родом из Малаги и настоящее его имя – Руйперес, но до того, как судья предложил ему выбрать между Легионом и тюрьмой в Пуэрто-де-Санта-Мария, он был вором-карманником и предпочитал эту марку часов, чем и заслужил себе такое прозвище. В свое время он успел немного пофлиртовать и с Федерацией анархистов. Но вот уже два года несет беспорочную службу. Расстегнутая до пупа форменная рубашка открывает татуированную грудь, густые бакенбарды доходят до углов рта. Классический легионер. Хлеб и знамя даже отпетого жулика могут превратить в нечто приличное[8]. Иногда.

– Пройди-ка в городок и предупреди, что мы идем… Чтоб не вздумали встретить нас огнем.

– Да, такая хренотень совсем ни к чему. Неприятно будет, если они так обосрутся.

Растянувшись цепочкой и держась не вплотную друг к другу – мало ли что? – пять силуэтов быстро направляются к городку и вскоре исчезают из виду.

Выждав немного и мысленно досчитав до ста, Пардейро поворачивается к оливковой роще:

– Владимир!

– Я.

– Распорядись примкнуть штыки.

Пардейро за пять месяцев службы затвердил назубок непреложное армейское правило – лучше перебдеть, чем недобдеть. На мгновение он вспоминает родителей и свою «военную крестную» – хорошенькую сеньориту из Бургоса, которая пишет ему еженедельно: он никогда в жизни не видел ее, но фотокарточку носит в бумажнике. Но тотчас забывает о ней и под клацанье примыкаемых штыков достает из кобуры длинноствольную «Астру-9», досылает патрон, сдвигает флажок предохранителя, делает шесть глубоких вдохов и в пяти метрах перед своей ротой входит в Кастельетс, сверля глазами темноту.

На войне, видя, как кругом гибнут люди, он приучился больше доверять своим глазам, нежели рассудку.

В это самое время на другом краю городка наспех сколоченное подразделение, где оказался и Хинес Горгель, не успев развернуться в боевой порядок, сталкивается с противником. По словам тех, кто в курсе дела, лейтенант Варела получил приказ растянуть своих солдат как можно шире по фронту, чтобы создать видимость многочисленности, и отбиваться, пока не начнется общая контратака. Однако едва лишь они походной колонной добежали от реки до предместий Кастельетса, как наткнулись на густой ружейный и пулеметный огонь.

Горгель, оцепенев, видит, как впереди ночная тьма озаряется вереницей вспышек, оглашается грохотом взрывов. Он все еще не обзавелся винтовкой, да и не знает, что бы стал с ней делать. Рвутся гранаты, и это значит, что красные ближе, чем предполагалось, в нескольких метрах. Пули свистят мимо, звонко щелкают по камням и деревьям, зловеще чавкают, попадая в цель, и люди с криком разбегаются, сломав строй.

– Получайте, гады! Сволочь фашистская! – доносятся крики.

Пригнувшись, Горгель пытается где-нибудь спрятаться и, не найдя убежища, бросается на землю. И видит, как разрыв гранаты с неистовой силой швыряет назад тело лейтенанта Варелы.

Пум-ба, пум-ба.

Гранаты по-прежнему сыплются градом. Лишь немногие в его роте отвечают на огонь красных: одни в ужасе приникают к земле, другие убегают врассыпную. Повсюду слышны крики боли и отчаяния, раненые воют так, словно им вырвали нутро.

В воздухе басовито гудят пули, но Горгель не обманывается насчет того, что, растянувшись плашмя, будет в безопасности. Страх, который иногда вгоняет человека в столбняк, сейчас удивительно обостряет его сообразительность. Если остаться здесь, пули, высекающие искры из камней, в конце концов отыщут и его. И потому он медленно, ползком, стараясь как можно плотнее прижиматься к земле, пятится.

Вжик. Вжик.

Чмок.

Горгелю, на миг поддавшемуся панике, кажется, что этот звук издала пуля, угодившая в него. Но нет. Вскрик – и темная фигура, пробегавшая совсем рядом, обрушивается прямо на него всей своей бессильной, безжизненной тяжестью: он бесцеремонно отпихивает тело в сторону, а оно, прежде чем откатиться, заливает его чем-то теплым и липким.

Ружейной пальбе вторит страшная брань.