На линии огня

Гамбо Лагуна, мокрый и грязный, дрожит от холода. Но пистолет на боку, как и раньше. Майору дали одеяло, и он, набросив его на плечи, идет мимо тех, кто лежит или сидит на обочине дороги, ведущей к развалинам каменного строения на гребне горы. В отдалении с Вертисе-Кампы продолжает бить артиллерия, силясь сдержать франкистов, которые уже показались на другом берегу и стреляют в последних республиканцев, пытающихся переправиться через реку. Гремят орудийные выстрелы, на берегу рвутся снаряды, и облако черной сажи висит между столбами дыма от горящих сосняков.

Повсюду раненые, которых перевязывают под брезентовым навесом полевого лазарета, и сотни солдат, неотличимых друг от друга: все бледные, заросшие, сонные, покрытые грязью и вшами, многие безоружны и больше похожи на пленных, чем на беглецов. Несколько унтер-офицеров ходят взад-вперед, проводя перекличку, и каждый раз гулкая тишина повисает вслед за тем, как называют очередное из бесконечного списка имен. Иногда отвечает не тот, кого выкликнули, а кто-то другой: я видел, как он свалился… утонул… ранили… убит… потеряли его из виду на берегу.

Из подчиненных Гамбо уцелели немногие. Вырвавшись из бутылочного горлышка, когда одни остановились в Аринере, а другие добежали до реки, на левом берегу их оказалось огорчительно наперечет. Майор видел человек тридцать, и среди них те, кто вместе с ним шлепал по воде и донес на плечах до лазарета Симона Серигота, а также сержант Видаль и еще несколько человек, а Феликса Ортуньо что-то нигде нет. Вот и все, что осталось от 437 человек, входивших в списочный состав батальона Островского – лучшей ударной части Республиканской армии, – 25 июля форсировавшего Эбро.

Тянет свежим запахом орешника и сосновой смолы. Непривычно для Гамбо, который вот уже несколько дней вдыхал только дым тлеющих кустов, порох и смрад разложения. Рядом с каменной постройкой-масией и грузовиком, под навесом из брезента и палок собрался штаб XI сводной бригады – или, верней, жалкие ее остатки. По мере того как Гамбо поднимается по склону и подходит все ближе, его глазам предстают стереотруба, полевые телефоны, расстеленные на складном столе карты, а вокруг – подполковник Фаустино Ланда, майор Карбонелль и политкомиссар, который требует, чтобы его звали Рикардо. Одежда на них чистая, на столе бутылка вина и кое-какая снедь, и в пальцах Ланды зажат дымящийся окурок сигары.

– О-ох, да чтоб меня!.. Кого я вижу! Гамбо! Вот радость-то нежданная!

Подполковник, непритворно обрадовавшись, подходит к Гамбо, успевшему сбросить с плеч одеяло, и крепко обнимает его, не обращая внимания на его мокрую и грязную одежду.

– Что у тебя с лицом?

– Да пустяки. Ушиб.

– Я знал, знал, что они с тобой не справятся! И прав оказался.

Дружески обхватив майора за плечи, Ланда подводит его к столу и до краев наливает стакан.

– На-ка вот, прими, а то ты мокрый насквозь. Согрей нутро.

Комиссар бригады протягивает ему руку. Даже промерзший до костей Гамбо чувствует, какая она холодная, влажная и шершавая: кажется, будто прикоснулся к рыбе. И не только рука навевает это сходство – жидкие белесые волосы, бледные, неестественно гладкие щеки, выпуклые глаза, спрятанные за толстыми зеленоватыми стеклами очков, и – как зловещее напоминание – вписанные в кружки красные звездочки по углам воротника. Потому что Рикардо, он же Русо, в отличие от всех прочих, даже в знойном августе одет по полной форме. Как будто ему круглый год холодно.

– А где майор Гуарнер? – спрашивает Гамбо, ставя пустой стакан на стол.

Ланда пожимает плечами, как бы говоря – такие, мол, обстоятельства.

– Остался оборонять Аринеру… Больше ничего о нем не знаем.

– Вот, значит, как…

– А про Хуана Баскуньяну?

– Тоже.

– Вот ведь паскудство…

– Ну теперь ты нам расскажи. – Ланда сердечно обнимает его за плечи. – Где был, что видел?

Он произносит эти слова с неподдельным интересом, с живым сочувствием – и Фаустино Ланда, командир разбитой и отступающей бригады, напоминает майору какого-нибудь импресарио, который специализируется на бое быков и в промежутке между двумя бокалами коньяку справляется о результатах неудачной корриды. И даже толстая сигара при нем.

Тогда Гамбо начинает рассказывать. Докладывает подполковнику и политкомиссару о том, как отбивали последние атаки на Пепе, как потеряли связь со штабом, как вырвались из кольца. Как гибли поодиночке его люди, пробиваясь к Аринере и к реке. О последнем броске тех немногих, кто все же дошел.

– Не волнуйся, – пытается приободрить его Ланда почти легкомысленно. – Уверен, что еще подойдут людишки.

– Говоришь, не волноваться?

– Ну да.

Гамбо кивает:

– Конечно, все возможно.

Русо слушает их разговор, не размыкая сухие поджатые губы. Потом движением руки обводит все вокруг: понимай как знаешь – это место, сектор Эбро или весь остальной мир.

– Это ведь всего лишь малая частица общей картины, – вразумляюще произносит он. – Надо учитывать все в совокупности. Смотри шире, майор.

– О какой совокупности ты толкуешь, товарищ комиссар?

Тот барабанит пальцами по карте: