На линии огня

Ходил Миша вместе со средним братом Алексеем, который с наукой никак не мог найти общего языка. По причине этой ему почти в каждом классе приходилось задерживаться на один лишний год. Так что на третью или на четвертую зиму младший брат настиг Алексея и оказался в одном с ним классе. С той поры дела Михаила на уроках существенно осложнились. Теперь он обязан был не только отвечать на вопросы, декламировать стихи, но еще и подсказывать брату, у которого особенно худо было с заучиванием стихов.

— Твердит, твердит дома, — с грустью вспоминает Михаил Николаевич, — а как только подымет его Марья Ивановна, тотчас же все и забудет. Стоит, бедняга, уши и щеки горят жарким пламенем, делает мне отчаянные знаки, чтобы подсказывал (я сидел на парте позади брата). Рискуя быть изгнанным из класса, я подсказывал, но толку было мало: Алексей, не расслышав как следует, перевирал все безбожно. Марья Ивановна какое-то время грустно глядела на него, сокрушенно вздыхала и все-таки ставила «неуд». С грехом пополам дотащился мой братец до четвертого класса — на том и поставил точку. Впрочем, и самый старший брат, Александр, дальше четвертого не продвинулся, так же, как и сестра Анастасия.

Но тут были уже другие причины: у родителей не хватило сил учить всех разом — нужно было работать на поле. Ко всему прибавились нелады в доме. Давняя, застарелая обида отца Михаила Николаевича на свою жену почему-то обострилась, ссоры участились, хозяйство, которому отец почти не уделял никакого внимания, на глазах у односельчан приходило в упадок. Трудолюбивая до крайности, мать Михаила Николаевича Ефросинья Ильинична старалась изо всех сил, чтобы как-то поправить дело, но проку от ее забот-хлопот было немного. Старая лошадь по кличке Карюха (та самая Карюха, о которой Михаил Николаевич создал одноименную повесть) постарела еще больше. Жеребенка, который мог бы сменить ее, зарезали волки. С горя и отец и мать Михаила чуть было не наложили на себя руки. Сестра, чтобы облегчить малость положение семьи, уехала в город.

— Колхоз, как ни боялась его наша богомольная и совершенно безграмотная мать, — утверждает Михаил Николаевич, — был выходом из тупика, в который зашла наша семья. Отец записал нас всех в артель одним из первых на селе.

Карюху глава семьи отводил на общественный двор ночью, чтобы не слышала жена. А она все-таки услышала и всполошила весь дом истошным воплем. «Не дам! Не дам!!!» — кричала она, выскочив в одной исподней во двор. В ответ слышалась матерщина… Вернулась в избу, грохнулась на кровать и проплакала до утра…

То было в тридцатом переломном году. В деревнях рушились старые порядки, уступая место новым, социалистическим. Процесс этот был медленным и мучительным. То там, то здесь возникали настоящие баталии. Подняли головы церковники, кулаки и другие антисоветские элементы. Людей пугали колхозами, в которых, мол, все будет обобществлено — скот, свиньи, птица и всякая прочая живность. Что люди будто бы будут спать под одним одеялом, питаться из одного котла, пользоваться одной и той же одеждой, обувью, полотенцами и т. д. и т. п. И вот в этих-то весьма сложных условиях секретарь комсомольской ячейки заставлял Мишу Алексеева, как и других учащихся начальной школы, ходить по дворам агитировать за колхоз. Агитаторы, конечно, из них были плохие: почти из всех изб этих юнцов изгоняли самым бесцеремонным образом, едва те успевали раскрыть рот. Вдогонку неизменно слышалось: «Ах ты, сопляк паршивый!.. Я те покажу такой колхоз!.. Марш отсюда!» Со слезами на глазах часто возвращался домой и Миша Алексеев, в придачу получая еще от братьев злые насмешки. А в тридцать третьем в Поволжье начался голод. Со словом «голод» рядом обычно ставилось слово «неурожай».

— И теперь, — признавался Михаил Алексеев, — я еще пытаюсь уразуметь происхождение голода, который пришел к нам в 33-м. Урожай в 32-м году был если не самым богатым, то, во всяком случае, не плохим. Что же случилось? Тут не место пускаться в глубокие исторические исследования его причин. Удивляет одно: ни в одном учебнике нашей новейшей истории вы не найдете простого упоминания о 33-м годе, отмеченном страшнейшей трагедией. Люди умирали семьями. В нашем селе Монастырском, насчитывавшем до этого года 600 дворов, осталось 150, а ведь в те места не докатывалась ни одна из войн! Помню, что поначалу стали подыхать лошади на колхозных конюшнях. Дольше всех, пожалуй, держалась неприхотливая к кормам наша Карюха. В 31-м году она успела еще ожеребить Звездочку, и, чудом уцелевшая, эта Звездочка дожила до войны, пережила всю войну, деля поровну все заботы с женщинами, подростками и стариками, — сдохла весною сорок пятого…

Тридцать третий год остался в памяти Михаила Николаевича, как и всех нас, его сверстников, самой ужасной отметиной. Многие наши родные и товарищи по школе, по беспечным ребячьим забавам умерли, многих закапывали в землю там, где их настигала голодная смерть.