На линии огня

Это живет во мне:
Младенца
Взрывной волной
Швырнуло из окна.
«Война», —
Морзянкой выстукало
Сердце.
И повторяла кровь:
«Война».
И я одно забыть не в силах:
Как обезумевшая мать
Прохожих шепотом просила
Быть тише, дать ему поспать…

Да, видел. Это было… Но… не в первый день войны. Это случилось на одной из станций (названия он сейчас не помнит), через которую проходил их эшелон, следовавший в начале июля 1941 года на трудовой фронт.

Жестокая бомбежка. Легкие предвечерние сумерки. Небо подожжено закатом. Один край станции уже горит, второй целехонек, но вот-вот и эти несколько двух-или трехэтажных домов затянет дымом. Ветер как раз со стороны пожара. Но успевает не дым, а новая бомба. С дома слетает крыша, один угол валится, вверх и в стороны летит кирпич, щебень. Все это тонет в пыли, а когда она рассеивается, все, забыв о только что пережитом страхе, бегут к этому страшному месту: среди щебня — запеленутый ребенок. Мертвый, конечно. Из одеяльца — одно изуродованное личико.

Биографично? Да, биографично. Но хронология сдвинута. Всего на полтора десятка дней, но сдвинута. Случайно? Нет. Парень именно с этого момента открыл войну. Открыл ее, образно говоря, как открывают материки. Это был материк Великого Бедствия. И его надо было еще освоить и изучить. Не весь, разумеется, а лишь в той части, где предстояло ступить его ноге.

…11 июля 1941 года. Эшелон прибыл под Ельню. Уже разрушенную. Пешие люди спускаются в пойму Днепра, еще не форсированного врагом. С рассвета дотемна — рытье гигантской извилистой траншеи. Руки в мозолях. Но страшно другое, слухи мозолят душу — немцы рядом. На подступах к Смоленску. Раза по два в день фашистские самолеты «расшвыривают» работающих по всей пойме — так стремительно выпрыгивают люди из траншей и, спасаясь от пулеметных обстрелов, разбегаются по сторонам. Возвращаются и находят перебитые пулями черенки лопат. А рядом стонут раненые, другие, ничком уткнувшись в землю, уже мертвы.

И так каждый день, а то и по нескольку раз в день.

Наконец, уже не слухи — приказ сниматься. В нескольких километрах фашистские танки.

Двое суток непрерывного пешего хода через Коробец до Спас-Деменска. Вперемежку с отступающими войсками, автомашинами, орудиями, танками и всякой другой техникой.

И еще одно незабываемое: при очередном налете вражеской авиации ранило девушку из той бригады, в которой был и парень с Брянщины. Ранение — в грудь. Пуля навылет прошла под соском. Впервые в жизни для парня это обнажение. Святость и кровь… Девчонке не было семнадцати… Несли ее потом несколько километров на самодельных носилках. Жизнь девушки была спасена — это тоже подвиг.

У парня в тетради была начата баллада. «Баллада о девичьем сердце». Нет, не лирика и не публицистика. Философия. Осмысливание корней человеческой жестокости. Баллада по сей день «в работе»…

В Спас-Деменске еще одна жесточайшая, кромешная бомбежка. Объект ее — станция. На станции — один или два товарных состава. Они битком набиты «трудофронтовцами». Парень с Брянщины тоже там. Все надеются, что составы пойдут. На запад уже нет пути, значит, на восток. Куда? Все равно. Лишь бы пошли.

А тут сирена. Следом за ней ноющий гул в небе, а вот и первые пике вражеских стервятников. Короткий свист — и взрыв. Юноше запомнилось из этих минут немногое: разбегающиеся во все стороны люди, страшный (особенно тем, что внезапно оборвался) мужской крик и особенно отчетливо — колебание земли под животом (местом укрытия был кювет). Колебание началось со вздрагиваний. Одно, другое, затем почти ритмичные покачивания. Позже узнал, что это один на другой легли два бомбовых захода…

Оставшиеся в живых «трудофронтовцы» были вывезены на нескольких машинах в Москву.

Всю дорогу парню не верилось: неужели в Москву?.. Поверил, когда приехали.

И вот она — столица. Впервые в жизни! Красная площадь!.. Кремль! Бой курантов… А над всем этим опять же война: на площади Свердлова — сбитый фашистский самолет. Рядом — поставленная «на попа» невзорвавшаяся бомба… И бомбежки. Зрелище было скорее впечатляющим, чем страшным. Вой, а точнее треск ревущих вверху зенитных снарядов, и ломаный, качающийся лес гигантских световых столбов…

Еще вокзалы, забитые эвакоэшелонами, снующие взад-вперед люди — военные и гражданские. Все гудит, как в улье.

И опять память впитывала, впитывала, впитывала. А потом поглощенное ею начинало проситься в слово, в строку, в строфу. Но чем больше Землянский увлекался литературой, тем сильнее чувствовал недостаток образования. Поэтому он охотно пошел в военное училище, куда его направили в разгар войны; оттуда, по специальному отбору, он попадает в Московский военный институт иностранных языков.

Но все же свой творческий путь Землянский по-настоящему начал лишь в Литературном институте имени А. М. Горького, где он учился заочно.