На линии

Ивана Рыбинского хватились на Мертвецовском, недавно прибавившемся к четырем форпостам Новоилецкой линии, далеко за полдень. Не попадался на глаза, но мало ли куда угонят казака! И лишь когда вышечный углядел в лощинке мирно щиплющего травку его коня, кинулись искать и самого казака. Скоро перед урядником сложили одежду Рыбинского.

— Чин чинарем покладено. Покойней и не приберешь. Поверх шапка, а ее уже сабля давит, — удивленно покачивая головой, разъяснял рассыпинский казак Степан Махин, один из посланных и первым приметивший ее в кустах.

— Слышь-ка, Петр Андреевич, мы тут в землянке у него пошурухали — при месте барахло… Принести.

Урядник отмахнулся.

— Чего ж он взял, сукин сын? — выразил любопытство всех Василий Чумаков.

— Ружья нема, калта[6] не сыскалась…

— Што тебе смертное уложил, — вновь притягиваясь взглядом к лежащей на траве одежде, размыслил Евстифей Махин, пожилой, сурового вида казак той же Рассыпной крепости.

— Какую сымал, батя, такую и клал. В том ходе все и лежит.

— Кутас[7] как гладко выправил! — подступил поближе здоровенный казак Семен Понявкин. — Вот вам, братцы, и нехристь!

Казакам явно приятна была уважительность беглеца к казачьей одежде.

— Это, казаки, он с нами простился! — удивился своей догадке Степан Махин, обводя всех взглядом.

— Сбег, стерва! — ругнулся Чумаков.

— Выходит, так, — согласился урядник Плешков.

Каждый на свой лад судил поступок Рыбинского, казака из новокрещеных киргизцев.

— Погодил б малость. Куда ж по голодной?

— Дурак, да на него плевать! Коня жаль сгубит. Рази щас в степи прокормишь?

— Так он, поди, съест его. Одно слово — нехристь!

— Я б на его месте аккурат под самую сменку улепетнул…

Старшие разом повернулись к сказавшему такое Степану Махину, да так, что он стушевался: а вдруг и вправду подумают, что он в бега собрался? Такое и с природными казаками случалось, говорят.

— Ты еще тот суслик. С печи да в отпуск. Выклянчил! — съязвил на его счет Чумаков.

Вообще кордонную стражу меняли на Новоилецкой военной линии дважды в год: летняя подходила к 15 мая, а зимняя к 15 ноября. В прошлом же менее Эссена любящий симметрию князь Волконский назначал к концу мая и к первому ноября — дабы кони могли доходить из отдаленных кантонов до линии на подножном корму.

— Слушай-ка, Степан, — без всякой злости, широко улыбаясь, поддержал разговор Понявкин, — будешь в крепости — спроси попа: не спьяна ли он его окрещивал? Мож, от того и рука дернула?

— У тебя самого крест не со лба, а с пуза начали, — тоже беззлобно огрызнулся Махин.

Хотел было продолжить, но, натолкнувшись на жест кий взгляд отца, оборвался на полуслове — с Евстифеем Махиным не пошутишь! Не поохальничаешь!

Будто малиновый кутас Непременного полка заправили за кудрявую мерлушку папахи, упал в илекскхю урему багровый солнечный диск, махнув прощальным отсветом по одинокому мару[8], что выдавился из степи в версте от тускнеющей речной стремнины.

Присев на лысине мара, чуть ниже сигнального столба, истрепав за день языки, Каргины молча дожидались смены, стихнув вослед укрывающейся на ночь природе. Наверняка все они видели выползшее из уремы серое облако, однако еще долго чего-то ждали.

— Кажись, влезли… — когда уже и смотреть на расклубливающуюся пыль, и отглянуть на сторону стало одинаково невмоготу, произнес старший из братьев, приказный[9] Матвей Каргин.

— Може, ну их? — тут же, хоть и без большой надежды, отозвался младший. — Чать, обратно ханские, на мену-промену чихвостят?

— Под ночь-то?

— До черноты еще ого-го сколь терпеть!

— Обленок ты, Леонтий, сил нет. А как утянут чего? По мне, успокоиться краше, чем дрожать, пока за раззявство спросят.

— Давай верхи, унесет с виду. Ух, дождутся! — сердито подрешил третий Каргин, Петр.

— А може, спустим? Чего коней мытарить? — не унимался Леонтий. — Ну скольки ж так носиться будем, а?

Приказный Матвей Каргин и сам был не рад, но ответствовать перед начальством боязливился. Оба башкирца-казака выжидающе уставились на старшего на маяке. Матвей знал, что они-то не прочь сгонять до киргизцев, в надежде если не отщипнуть от них, то хоть ущипнуть.

Отвязав поводья коней, стоящих в ложке склона мара, там, откуда вилась тропинка вниз, казаки вскочили в седла. Кони дружно заржали, и только тогда проснулся четвертый рассыпинский казак, находящийся на маяке, Семен Понявкин. Разбуженный, он тер глаза, озираясь то на верхами сидящих казаков, то на столб с соломенной головкой. На всякий случай подвил жгутик, уходящий к пучку, облитому смолой.

— Ты тут того, не усни… Буде дам выстрел — жги. Хватай башкирцев — и к нам, — наказал оставляемому казаку Матвей Каргин.

Маяк на одиноком маре поставлен был человеком опытным, толковым. Раскрытой ладонью держала эту маковку степь. Далеко верхоглазить, но и скакать на каждый случай утомительно. Подогнав к киргизцам, отворачиваясь от пыли, брошенной порывом ветра в лицо, казаки зашумели, сбивая в кучу разбредающихся после переправы через Илек людей и скот. Обласканные плетью, животные шарахались на стороны, усугубляя суету и бестолковость.