На линии

— Чего ж, голубь, выправим. Бумажицей с чернилом разживемся и сделаем. Если сладу нету, отмараем письмецо… Только сказать, чрез словцо человека не ступаешь — одна растрава. Да не ж, я с усердием, голубь… Ну, ну, — успокоил заволновавшегося солдата Никифор. — То ж я к разговору… Сам-то, замечаю, не пермских мест?

— Костромской.

— Не доводилось, да-аа… И хорошо тама?

— У-уу… а-ааа… дюже! — солдатик совсем засобирался поведать о родном уголке, готовый заново прожить дошинельную жизнь, но из дверей господского крыла послышался голос, заставивший его запнуться.

— Никифор?! Тебя где носит, старый сапог! С утра прохлаждаешься?! Забыл, что ль, ученья?

— Не дрейфь, — Никифор покровительственно глянул на солдатика, полного столь животного страха, что только не шевелил ушами, вылавливая звуки. — У них то нервами прозывается. Чулая жила по-нашему.

— Никифор! Чешешься? Давай за шампанским. Тебе дадут там, — подпоручик вышел как спал, разве что сапоги натянул. Глаза вяло проглядывали сквозь набухшие мешки. Он был чуть старше вытянувшегося перед ним солдатика, которого обошел, как не к месту вбитый кол.

Пока Фролов стребовал бутылку и установил ее на столике в беседке, солдатик, унырнув на кухню, застыл навытяжку с груздем на вилке и банкой под мышкой. Ополоснув фужер, подпоручик посмотрел на выжидающего солдатика:

— Очумел, служба?

Допив до донышка, немного поскучав, Тамарский ушел досыпать.

— К обеду придешь. Да хорошенько буди… И чтоб самовар кипел, — наказал он через зевок денщику.

Никифор сходил к фуре, принес коробку с чашками. Развернул подгрызанную сахарную голову. Скоро закипел промятый дорогами самовар.

— Подходи, не трусь, — пригласил толкающегося возле беседки солдатика Фролов. — Да как величать тебя, голубь?

— Федей кликали.

— Ну, Федя, съел медведя, подсаживайся.

Оторванный от впитанного с молоком матери уклада тяжелого, зато привычного крестьянского труда, казавшегося на отдалении праздником, впал Федор в такую безысходность, что порой готов скрутить себе руки-ноги и броситься в какую реку. Хлебая сроду не питого чая, он думал-передумывал и не заметил, как проговорился:

— Как стерпеть-то?

— Стерпится, — подбросив ему собранные на ладонь сахарные крошки, ответил Никифор. Казалось, ему было известно все, о чем думалось солдату.

— Пошто ты не уходишь? Ведь воля вольная на руках? Волюшка!

— Воля, баишь? Наша воля — помереть в поле. Нетуть ее, куда ни подайся. Да ты чайком балуйся, польза в нем великая!

— Я бы в деревеньку вернулся.

— Стригунком-то сладко, а через жизнь протопав… Про отца с матерью прознать бы… Да померли, должно. — Никифор, поболтав в чашке остатки чая, плесканул ими под стол. — Меньший я был и своей охотой пошел…

— Чегоженьки, сами шинелю надели?!

— Выходит, так. — Никифор погладил солдатика по мягкому чупу. — В тот год решил мир черед нашему двору. Так и так, ставьте рекрута, и указали на старшего братана… Все из-за девки… — денщик помолчал. Забросил новую порцию щепок. Разлил по чашкам свежего чая. — Девка не в деревню вышла, заметная, вот и приглянулась барину нашему. Он, понятно, не сжелал иметь братана совместником… Так вот… Ну, а заслыша по себе такое невзгодье, положил братка отмститься. Уж шибко он с прилукой слюбился. Мне-то ту пору одно балагурство, но и то примечаю, родители наши запечалились. Правду, и так сплошь невейкой кормились, а управили б братца в Сибирю, и вовсе по миру иди. Сговорились в ноги нашему… Ну, во. Подступаем на двор, аккурат схожий, только у нашего дом оштукатурен да, помнится, повыше. Пришли. С нами народу увязалось полюбопытствовать. Ждем, как водится, надеемся в терпении. И, как я теперьча догадываюсь, просчитался барин: ему и мышку думалось съесть, и кошку погладить — ан не вышло! Ежель, говорит, найдется охотничек пойти в солдаты, то он позволит брату остаться и даже венчаться дозволит. И тут-то бац — я! Уж больно скучили ушам вздохи их… Посадили нас на подводы и уж с деревни сошли, служилые, собирать нас присланные, песню взгаркнули, а братка с прилукой все идут позадку, слезки трут. Жалко им меня и благодарны по гроб! Крестят на путь-житуху, а мне весело на них поглядывать. Я-то и рад, что вырвался! По секрету, другой раз сомневаюсь: уж не от бари ли я задался, раз так охочны мне места и люди чужие?

— Апосля, потом-то, как склалось?

— Ну, коротенько досказать, в Саратове поставили нас под казенную мерку. Пообвык. Фрунт и ружье не велика азбука — знай зубы сплевывай! Зато и нагляделся, чего в избе да на печи ввек не узрить. В немецком Берлине-городе постаивал. Скажу тебе! Кругом камни, лепота по домам всякая, чудная. Вот только бабы тощи, не в пример, положим, ляшским. Эти навроде наших — превеликие охотницы на солдатские обманки поддаваться!

— Я тоже отпишу моей, напомню…

— Как знаешь, — Никифор поскучнел, засобирал со стола. — А совет примешь — так упусти из памяти и родителей и приваду. Не дотянешься до них. так пошто пустотой сердце беренить.

— А как жить-то тогда?

— Как знаешь.

7