На линии

Шел Мокей в пятистенок поверенного чесноковских казаков, Андрея Рахманина, куда, пользуясь передышкой в работе, стянулись задумавшие переселяться на Новоилецкую линию. Через плохо притворенную калитку Мокей прошел к крыльцу, сбил грязь. Отдуваясь на высоких ступеньках, толкнулся в сени. Потоптавшись впотьмах, нащупал дверную скобу. Вложив силу, дернул и боком заступил в избу. Стряхивая с накидки воду, вгляделся в горницу, тужась разузнать собравшихся. И пока хозяин, завидя гостя, спешил навстречу, разулся тут же у порога, оставшись в толстых войлочных обмотках.

— Лишнее, эт лишнее, Мокей Трофимыч, — развел руки Рахманин, низкорослый казак с тугим животом и длинными, не знающими за что б зацепиться руками. — Мы уж расклали: занеможил под погоду.

— Тянет, чертовка… Думал, не дойду — рвет жилы, — покивал на сочувствие Поляков.

— Согреем, проходи. Эт живо. — Рахманин был лет на двадцать моложе, но уже равно числились они по старикам.

Провожая гостя в горницу, хозяин стрельнул глазами в отгороженный занавеской кут возле печки, и оттуда подали стакан.

— Посля недовольства казать станешь, посля, — успел бросить Рахманин женщине, вытиравшей стакан фартуком.

— Здоров, чесноковцы! Гляжу, расписываете! — Мокей покачал початую четверть, громоздившуюся на столе. — Крепкая бумага выйдет!

Собравшиеся, уже сытые, пропустившие ряд стаканчиков, шумно заерзали, довольные новому человеку. На одном краю струганого стола восседал грамотный хорунжий Николай Греков, соблазнившись самогоном, отозвавшийся составить прошение Войсковому атаману. Сберегая от случайных капель лежащие перед ним два листа купленной по пятидесяти копеек бумаги в полный лист, с двуглавой податной печатью в верхнем углу, он неуклюже тянулся к грибам.

Андрей Рахманин, как поверенный и хозяин, руководил сходом.

— А ну-кась, Николай Сергеич, — тронул он плечо хорунжего, — прочтите-ка ему, что мы тут накумекали!

Покашляв для солидности, хорунжий зачитал значительно и громко:

— «Доверители мои, одною со мною станицы, служащие и отставные: Тимофей и Андрей Киселевы, Иван Ершов, Дмитрий Мельников, Илья Мельников, Матвей и Кирилл Колокольцевы, Гаврила Поляков…»

Казаки, слыша имя свое, читанное по писаному, в ответ приподнимались с лавок.

— Тут, дядя Мокей, — прервался Греков, — и для тебя место оставлено. Ежель не передумал — враз впишем! А так — виньетку, и айда, гуляй!

— Слово выпустить не хитро… Суметь не сбрехать.

— То верно. Сидай и откушай по первой, — Рахманин выставил табурет.

Мокей сел, но от протянутого полстакана отказался, а, чтобы не обижать, попросил соленого арбуза.

— Ночами ворочусь, а иного не приходит на ум, — Мокей потер шершавой ладонью по колену. — Не о себе пекусь, знаете…

— Известно! Один рази нуждой пытаем? Напричисляли из разного званья кого ни попади! — погодок Полякова, отставной казак Дмитрий Мельников от досады швырнул в чашку надкушенный огурец. — Скоро, кого за шиворот словят, станут в казаки запихивать. Во разживемся! И так природному ни в чем преимущества нету. Дожили, все пользуются землею на равных, а оной и вовсе верст пять, и то удобная к пашне вся расплужена.

Мокей к поддержке отнесся холодно и головы не свернул. Недолюбливал он этого отродясь злого казака. Смолоду держались они по разные концы палки. Пользовался в Чесноковке Мельников известностью своей прижимистостью и завистью к более удачливым. Пенял жене за единственного сына, с малолетства горбатившего по полной мерке, по его воле обкраденный детством за амбарными делами.

— Ай, не тот корень корчуешь… Растет войско! Угодное се дело. Вот Мокей Трофимыч не даст обмануть, искони заготовлялись деды за Яиком. Ныне ж отмежеваны те сенокосные участочки солевозцам. Я так полагаю: они причина сущему нашему стеснению. А слышал, скоро их еще тьму нашлют, возить соль с Илецкой Защиты. Донага объедят! — утвердил свою правоту Тимофей Киселев.

— Проучить их! Пожгем зады, глядь, и поотпадет охота струковой шляхой гонять, — вставил двадцатидвухлетний Илья Мельников, однофамилец Дмитрия.

С осуждением глянул на парня Мокей — точно слепок повторяет его молодую дурь. Остальная молодежь помалкивала, мало интересуясь ходом обсуждения. Все они в случае переселения несли б службу у домов, без дальних походов. Согласные, они приметно обнимали бутыль, уступив баить старому войску да выскочкам вроде Ильи.

— То дело не наше. Дело то высшего начальства, — защищая честь мундира, рассуждал Греков. — А ты, Мокей Трофимыч, слушай дальше. — Хорунжий смел рукавом заскочившие на листы крошки и, выждав успокоения, продолжил: — «…возымели желание, по объявлению о том, переселиться на Новоилецкую линию по причине малого количества земли, принадлежащего Чесноковской станице. И как леса наши состоят в запрещении к рубке и луга наши, стесненные таковыми же Нижне-Озеринскими и Зубочистенскими…»

— Что ни год, стравляют!

— Выпасы до пупа урезаны!

— А и на них малороссы зарятся, помяните мое слово…

Хорунжий поднял руку — мол, не мешайте.