На линии

— Маяк с Тишкой держало два казака и малолеток. Проехав степью, проверив симы[19], они расположились закусить. Выставили малолетка дозорить, благо служба тому в диковинку… Тишка привалился спиной к осине, зевнул с хрустом и сквозь зеву примечает чужой шорох. Сердце так и запало! Почудилось: проморгал киргизца. Но на излете той думки, когда крови сготовились упруго разлиться, бросить тело к коню, выхватить саблю — отлегло, и он блаженно зажмурился под ладошками своей бабы. Только ей так неизменно удавалось проводить его слух. «Не балуй!» — небрежно бросив в рот стебелек, процедил Тишка. Казаки захохотали. Они-то заприметили Анну, но не подали вида, и Тишка по праву усмотрел в том хоть не злую, а все ж насмешку себе… Казачий обычай, ваше благородие, не позволяет миловать жену на чужих глазах. Зачастую подчиненный в быту бабе, как собирателю и хранителю казачьего добра и тяговой работнице, пока сам он в походах и на службе, казак разнит свое отношение к ней: ласковый и податливый за кисейной занавеской, он крут и груб за воротами и при гостях. И как ни любил Тишка казачку свою, он и не думал пойти против общего порядка. «Зачем шла? Того гляди, случится…» А та, лишь ласково и коротко так глянув, принялась разбрасывать по холстяной скатерке принесенную снедь.

Рассказ прервался. Пряча лицо, солдат вытащил свежевспыхнувшую головешку. Тамарский зевнул. Поворотясь от костра, отшагал с десяток сажений со слепыми, по привыкнутости к огню, глазами. Остановился — желание дознать историю удержало.

— Кайсакам степь — дом, — вновь усаживаясь на чурбак, продолжил караульный. — Змеей по лощинам вертят. Только и пяль зенки, жди набегу! Вот и тем разом выскочили. Казаки только разок пожать курки успели, а уж вымокли под стрелами. Двое жизней лишились. А тут, испуганные воющим роем, кони дернули и ускакали вместе с приколами. Сама туча ордынская в сторону покоса пролетела, на большой кусок пасть раззявила, а Тишку с малолетком с десяток, считай, пленять осталось… Тишка кроет собой Анну, саблю вертит, не одно киргизское копье обломал, к лесу отступает, еще надеется скрыться, да аркан на плечах затянулся, бросил оземь. Ловкачи бросать! Скользя по траве, успел Тишка заметить, как схапали Анну…

В аулах, если не знаете, ваше благородие, пленников держат в железках, а чаще подрежут пятки да набьют их конским волосом. Пока ж угоняют — вяжут. Ну, а тут побега и вовсе не ждали: окровавленный, волочащий ногу Тишка не внушал опаски. Казачонок и тяжелая — подавно. Заиграл у них кумыс, а скоро и воры в его парах затихли. «Убегать надоть…» — шепчет Тишка. Никто не отзывается. Малолеток головкой трясет: перепуганный, он готов на все и собственного голоса боится. Анна поджала ноги, за низ живота держится. Растрясло ее. «Угонят дальше, запродадут в Хиву — вместе не быть. А так, бог даст», — шепчет Тишка… А может, это Анна ему. Помнит Тишка, только как влажная ладонь замерла на его щеке, чуть приметно толкнула.

Помолясь, поползли с малолетком к лошадям. Господь, знать, услышал, нагнал сна нехристям. Тишка верно смекнул ехать не прямо на Вязовку, а сторонкой. Да чего там Вязовка, любой форпост родным стал! Но на заре Тишка ослаб и уж в седле не держался. У речушки сполз попить и остался лежать. Решили, что он схоронится в камышах, а малолеток приведет казаков.

Поутру на берег выгарцевали киргизцы. По ругани видать — озлоблены, как шайтаны. Один по мелководью забрызгал на другой берег. Остальные занялись объезжать реку по обе стороны следов. Многажды шуровали почти вплотную с Тишкой. Тогда он нырял с головой — и проносило. Наконец, смети в уводящие от реки лошадиные шляхи, закричал с той стороны киргизец. Перестав слышать конский топот, Тишка уронил башку в береговую тину. Так и подобрали его казаки.

В станице он узнал, как, отбив набег, казаки наладили погоню. На злосчастие, киргизцы откочевали слишком далеко, следы запутались…

— А счас-то, новый генерал Эссен, настрого обрубил на ту сторону заноситься. Приказу наслал по форпостам — на тот берег казачьего носу не сувать. Прокляни его, Яик! — не выдержал и сказал свое казак.

Казалось, разорванную нить рассказа уже не связать. Тамарскому было жаль, и он спросил:

— Досказывай, солдат, коли начал.

— Доскажу… Закрылась, что ландыш, Тишкина жизнь. Тут у него родитель с французом лег, а бездолить так бездолить: прибрала земля и мать. Остался он что мар степной…