На линии

— …И верно. Выезжает на берег шайка, этак с дюжину. Спускаются к воде и на наш. Я Фимку в бок ширяю — мол, сыпь порох на полку! Приложились, выждали — одного сбили. Пороха тю-тю, нема больше. Кинулись к коням. Я кричу: «Жги шест с мочалом!» — подать сигнал на крепость. Только вижу, Фимка мой опьянел удачей, у него-то эта стычка первая, вскочил в седло и вжарил за мной. Я в гущу — завертел саблей. Пику, ту враз сломили. Взмок. И что дернуло обернуться, а поворотился — вижу, волочится мой дружок на аркане, и уже к самой воде подтянул его киргизец. С того берега воют, руками машут, малахаи подбрасывают, ждут пленника. Ну, долго не посмотришь — насели. Хотя больше крику, исподтишка норовят хватануть. Уж такой народ. Сбросил их и в два прыжка к Фимке. Киргизец учуял сабельку над спиной, аркан бросил. Фимка уже и воды хлебнул, да пронесло. Случилось быть неподалеку двум нашим, рассыпинским. Они на шум, на выстрелы и вышли аккурат вовремя. Вот такой пирог.

Казак снова и надолго потух, лишь время от времени потирал руку, будто только-только выпустил рукоять сабли.

— А Фимка с мальства без удачи. Родился хилым, для казацкой службы негожим — на ногу припадал. Никто с ним не водился. А когда отдали его старой деве грамоте учиться, и вовсе кто из казачат уважать станет. Обижали от скуки. Я ж от скуки заступился. С тех пор он ко мне и прибился. Офицер этот, ну, этот… от скуки потянись на охоту. А время работное, исправные казаки все, почитай, заняты. На своем коште-то стояли. А Фимке что! Сам напросился. Посажались оба на коней, поехали. Вернулся Фимка один, показал на киргизцев, на неопытность офицера… Да того нашли, еще дышал. Успел на Фимку показать. Ясно, кандалы — и в Сибирь, на царскую… Тогда-то и для всех открылось. Настя, как прознала, без стесненья на грудь, на мундир, плюхнулась. Родители отдирать — какой! Ухватилась что клещ. Он стонет, она стонет, оба до бесчувствия. И я тут, ноги к полу приросли… — Старик бесшумно вздохнул. — Настя потом под замок пошла. Отколотили ее, дай бог. Кто похочет позор от дочери принять. За воротами и отошла, — скороговоркой выговорил из себя Родион, боясь обжечься фразой. — И к лучшему. Житья бы ей не дали. Разве у нас позволят самовольства? Если каждый будет как ему на душу лягет?

На соседнем дворе загоготали гуси. Требовательно замычал теленок. Корсаков прошелся по комнате.

— С той поры не заметил, как и состарился, — казак засобирался. — Безрадостно прожил. Зря.

— Так вот, без жены?

— Без бабы как можно? Хозяйство. Была подбочина, только извел, бедную. Ни за что извел. Тихая была: жила молчком и померла молчком. Царство ей небесное. Да и там милой одной мытарить. Там меня к Насте рассудят. — Родион посмотрел на ротмистра, желая найти в нем подтверждение своей вере. А о жене подумал отстраненно и с жалостью: «Вот и дом с ней достался, и теперь он моет и скоблит горницу, но не живет в ней. Сам в избе, на яргаке».

«Все равно как обет какой дал», — говорит о нем атаман Лазарев и подсылает на постой.

На следующее утро, с оказией, Корсаков отъехал по линии дальше к Оренбургу. На второй версте попался хромой старик. Было слышно, как, сняв шапку и поклонившись, он спросил у возницы следующей за ними телеги:

— А жив ли Родион?

— Здравствует!

Корсаков мог поклясться, что по щеке путника проскользнула слеза.

17

Версты за три от Рассыпной Верный уронил морду, потом споткнулся, потом еще, шибче. Когда же подогнали к ним вынырнувшие из-за колка две рассыпинские телеги, конь отдал дорогу, прижался к обочине и встал вовсе.

— Здорово, Махин! Ты чего, Степан, сбег, что ль? — прокричали через грохот колес сидящие в телегах казаки.

Махин лишь глянул им вслед. Чувствуя неладное и потому не решаясь прибегнуть к плети, спешился. Обошел наперед. Верный, похоже, щипал траву или пил, но лишь сухая пыль оседала вдоль дороги. Защищаясь от ее клубов, поднятых телегами, Степан обнял и притянул на грудь склоненную под копыта конскую морду.

— Че, че, Верный? Аль домой не хочешь? Притомился… Я и сам запекся, — казак ласково разглаживал рыжую шерсть над самыми раздувающимися ноздрями Верного.

Растягнув кляпышек, Махин вынул удила. Встречаясь то с одним, то с другим медленно перемаргивающим черным глазом, он чувствовал, как горячит затылок набегающий жар несуществующей вины. Освободив от узды, сунув ее за пояс, полез расстегивать пряжку нижней подпруги. Раскрепив катаур[22], снял седло. Потом стащил потник и, сдерживая слезу, долго гладил мелко задрожавшие жилки.

— Вон-ка, дружок, давай туда тронем. Глянь, не там ли ты жеребятился, не с того ль лужка травку щипал? — уговаривал коня Махин. — Аль не признал еще? Дома мы… Ну, дойдем, дойдем ближе.