На линии

Только через час подходил подпоручик Тамарский к вытянутому бревенчатому срубу. В дверях топтался управляющий Соляным промыслом полковник Струков.

— Что ж вы, голубчик? Посылал за вами, хотел уж снова… Нехорошо. Да-с, — надул губы Струков. Потом, запустив толстые пальцы за ременный пояс подпоручика, потащил в кабинет. Тамарский едва поспевал перебирать ногами. — Не обижайтесь, дружок! Дорог час. Они едут!

И хотя Тамарский на Промысле был человек новый, ему не было нужды уточнять, кто именно едет, — здесь ждали только возчиков соли.

— Ночью получил депешу — они уже на территории, принадлежащей Промыслу. Почти четыре с половиной сотни душ! С тучей скота, с исправными фурами! Наконец-то! — Струков наполнил две рюмки водкой, одну протянул шихтмейстеру. Чокнулись.

Тамарский, предпочитавший шампанское, поморщился. Однако выпил не без некоторого удовольствия. Управляющий налил еще, теперь только себе.

— Вам, голубчик, — заворковал он, лосняще улыбаясь и по-особому весело таская по комнате огромный живот, плотно затянутый в темно-зеленый камзол. — Вам… переступив через этот порог, надлежит немедленно ехать к ним и в натуре определить место под заведение селения. Отыщете оное, — голос Струкова выдавал, сколь приятны ему хлопоты по сему делу, — со всеми для хозяйства удобствами. Но… — палец квартирмейстера почти уперся в потолок. — Но не в черте участков, назначенных в десятиверстную пропорцию по правой стороне реки Илека, что отведена казачкам…

Тамарский сдерживал зевоту. В душе он презирал полковника, беззастенчиво пользующего глухую окраину империи, где недосуг правительству разглядеть прорехи, тем более заткнуть их. «Зарвавшийся боров, пританцовывающий в предвкушении золотых. И они потекут. Потекут! К таким благоволят…» Тамарский злился, что его чуть свет подняли, что он вынужден пить вонючую водку, и пить мало. Злился на зачуханный городишко, где только солдаты и каторжники и нет приличного заведения. И еще черт знает что вызывало его злобу.

— …а кроме, должен добавить, — донесся к нему голос Струкова, — уладьте это дело с размежеванием лугов. Извернитесь, по нора прибрать казаков к рукам… А я отпишу отсюда. Меня и в столице знают. Заладится, потечет соль в год пудиков с… управляющий поискал на потолке, облизнулся. — На дорожку, подпоручик?

Вернувшись к себе, Тамарский завалился в кровать.

— Боров! Не терпится ему! Ничего, подождешь… — огрызался он, стягивая сапоги.

Из Илецкой Защиты выехали только после обеда. Казаки приданного Тамарскому конвоя, ворчали, что это против правил, что степь отплатит. Сперва тронули по старой дороге на Оренбург, прежде единственной нити, соединяющей с империей этот заброшенный в дикую степь, заселенный горем островок. На протяжении семидесяти шести верст нет здесь поселений, а лишь выкомандировывается летняя и зимняя стража на три форпоста-. Обычно перед выступлением на эту дорогу крестятся… После первого повернули влево, к истоку речки Черной. Мест этих толком никто не знал, но казаки дружно решили не морить коней лишними верстами кружного пути. Согласился с ними и подпоручик. Ехал он молча. Не зная ни края, ни здешних людей, он стремился выглядеть в глазах сопровождающих его бывалым, стреляным воробьем.

Служба по конвою свойственна казачьей натуре. Немалые понятия, полученные в хозяйственных заботах и от исхоженности окрестных земель, дабы лучше врага, с которым казак бок о бок, знать окольные тропы и лазы, выдвинули их в отличные сопроводители. Чиновники повсеместно предпочитали казаков апатичным регулярным. Солдаты не желали передвигаться без полевой кухни, а малым числом зачастую подбиваются к бегам. Солдат тогда и солдат, когда, не шелохнувшись, стоит в шеренге или когда плечом к плечу с товарищами кинется на противника. С 1811 года на Промысел для присмотра и других употреблений из Оренбургского Атаманского полка отряжали отряд казаков при двух урядниках и офицере.

Почти год, как покинул родной Форштадт Михаил Чернов, молодой, среднего роста, широкий в кости казак. Еще четверо из конвоя успели заматереть в службе. На Михаила, совсем недавно заимевшего седло в строю их полка, смотрели они с чуть уловимой лаской старших. Кого другого опека уязвила бы, заставила бы строптиво отбрыкнуться, но в Чернове почтение к старшим, природное в его среде, продолжилось желанием перенять их опыт. Привычные, что молодежь, упиваясь собственным ором, туго осваивает навык старших, казаки уважительно отнеслись к Михаилу с его расспросами. Разное повидав на своем веку, они знали, как ценно не набивать шишки на ровном месте — по крайности казаку, чья степь и так ровнехонька только у горизонта.

— Уймешься, Чернов? Пристал, право, банный лист, — ворчали для вида казаки, мысленно прикидывая уже канву очередной байки.

Это солдатова думка извечна горестью: о земле родного уезда да о доме, что встал одним венцом. А у казака отлучка мала. Случается, подзатянется и она, да все в ней не старятся. Вот и не грустит казак в седле, весел он на привале!