На линии

«…Болезнь несколько отпустила, и я решился пройтись до речушки. Стоя над обрывом, смотрел на баб, заложивших мостки бельем, трущих и бьющих его под охраной казаков. Эти — кто поил и чистил коня, кто так сидел на камушках, но во всем виделась привычная обыденность. Казакам и казачкам помоложе выходило вроде посиделок. Время от времени кто-нибудь весело смеялся. Право, я почувствовал жизнь.

Этот мирный быт перед дикими кочевниками ввел меня в рассуждения. Вот, думаю, стою на краю России, а нет чувства, что оканчивается здесь земля русская. Граница — но не та, что на западе. Линия она живая.

Очнувшись от размышлений, увидел, что смотрю на стоящих далеко вправо, казака и казачку. Она, забросив руки ему на грудь, прижалась щекой, будто сердце выслушивает. А он заведенной за спину рукой держит коня за уздечку, а второй заламывает шапку, чтобы волос выкручивался. Поверь, это достойно лучшей кисти! Признаюсь, взволновался тайной, исходящей от казачки…

Наконец стали подниматься от реки. Проходя мимо, казачка неожиданно открыто глянула, и нечто в ее глазах смутило меня. Я пишу «открыто» и «нечто» от скудости, от неуменья выразиться. Кажется, я хотел ей ответить, потом сделал неловкое движенье и покатился на гальках, под смех и шутки. Она не улыбнулась. Но пока я вставал, ушла к крепости, рядом со своим широкоплечим кавалером.

Вернувшись в дом, с намерением занять себя работой, разложил по лавкам вороха бумаг и карт, оставленных мне землемером, планы и рисунки соляных разработок, которые я вынужден улучшать. Но вот смотрю в них, а думаю о ней. Несколько раз заходил хозяин (мой казенный покой все еще в работе), степенный казачина, вроде чего-то надо, а не говорит. Глянет на чертежи, покачает головой и уходит. Отмечу: грамоту казаки не жалуют. Некогда и нечего писать. Случается, и со всей крепости не наскрести грамотея, а по форпостам сплошь и рядом безграмотные урядники, предпочитающие саблей добывать нашивки. Крепко вкисла в них вера, будто вся порча от ижицы. Ходит у них пословица: «Живи, пока Москва не прознала». Ну, а дальше на место хозяина заступила хозяйка: «Уж, Андрей Николаевич, уважьте нас. Я и пельменей наделала…» — «Разве праздник какой?» — «Как не праздник. Сын вернулся, Андрон! Пораненный. За нее, шальную, и отпущен до срока», — почему-то шепотом добавила она. «А не его ли я видел на речке?» — «Он, должно. Небось к Олене Пологовой упорхнул, соколик». Казачка утерла глаза, плача от радости и чуть-чуть обиды на сына, который, едва ступив под родной кров, убежал к девке. Я, поблагодарив, обещал старушке посидеть у них. Скажу тебе, милый друг, казаки все больше начинают занимать меня. Жаль, что в Красноуфимской я был столь не внимателен. Сравнил бы.

Ну вот. Стол собрали на дворе. Народу пришло много. В основном угощались старики, а молодежь теснилась отдельно, дожидаясь, когда старшие позволят водить танцы. На заборе вперемежку с кувшинами висели казачата. Все это пестро и смахивает на Восток. У большинства казаков кафтаны сермяжные, покроя халатов. Достаточные в настоящих бухарских. У некоторых он подчембарен, то есть полы заправлены в шаровары. Кушаки шелковые, с кистями. Рубахи из хивинской выбойки. Сапоги остроносые, на дратве. На голове высокая мерлушчатая папаха. Черная или серая, с суконным верхом. Многие пришли с дорогим оружием. С ним стало легче после француза, но пара пистолетов с насечками идет за пару быков.

У казачек две косы. Намотанные на голову, они завязываются жемчужной лентой, до сорока в ассигнациях. У девок коса одна, а в ней лента атласная. Бурметные сарафаны больше голубые или синие. Подол обшит красным шнурком, а лиф белыми и красными кружевами. Оловянные пуговицы в два ряда, продолговатые. Башмаки на деревянных колодках.

Ну, обычная одежда совершенно проста. На работу ходят и в лаптях.

Здесь все говорят о новой линии. Коротко написать, с нею Илецкая Защита прикроется от степи, от которой жутко страдает. Но пока в новооснованные форпосты наряжаются казаки со старой, Оренбургской линии. Назначенные на Илек казаки красноуфимские, это, пожалуй, самая далекая станица Оренбургского войска, не ахти как рады съезжать с обжитых мест и тянут правдами-неправдами. Ну, да это надо писать особо.

К тому времени, как я вышел из горницы, казаки уже изрядно вспотели, опрокидывая чарочки, но гомон стих, головы повернули. Навстречу мне поднимается хозяин. За ним по знаку встает сын. Вижу, это он отца уважил, а на меня смотрит с нахальцей.

«Вот он наш…»

«Знатный казак, — говорю. — Потеря для армии. Если б из таких да полк составить…» Ну и понес им в таком духе. Ты меня знаешь! Пусть послушают, подобреют. Чисто тронную речь завернул. Говорю, а сам дикарку высматриваю. Нашел, затихла. Что уж поняла, один бог ведает, только когда предложил выпить за казачек, рожающих таких богатырей, и, всучив ей оловянный стаканчик, потянулся чокнуться, глаза^ее засверкали (фу, черт! Какой обратно же пошлый оборот), как она ни прятала их под платок. А глаза, надо сознаться — чудо! Матовые, так и впитывают тебя без остатка.

Как хочешь, но прервусь. Глаза утомились, и рука онемела. Я, как помнишь, и раньше писарчуком не был, а тут и вовсе замедвежил. Эх, милый друг, доложу тебе, и тоска же здесь! Ну да хоть высплюсь…»