На лобном месте

Однако одни лишь старые пьесы жизни, как принято называть их в театроведении, были недостаточным вместилищем наших страстей и наших надежд, и вот, как грибы после дождя, стали появляться сатирические ансамбли: "Синяя птичка" В. Драгунского, актера и детского писателя, затем ансамбль ленинградцев "Давайте не будем!" под руководством веселого и желчного драматурга Юлия Реста.

Я помню их скетчи, над которыми хохотали московские писатели. Немудрящее действо вызывало такую реакцию зала, словно представление шло в детском театре, где дети сами участвуют в происходящем. А действительно, было чему поразиться. Выступал, скажем, некий пожилой субъект. На приеме у врача. Историк по профессии. Здоровье у историка было отличным, и врач спрашивал удивленно, как ему, историку, удалось до старости сохранить железное здоровье.

Историк поведал, как это произошло. Душили они, историки, скажем, Достоевского. Потому что мракобес. И неверно отражал диалектику жизни. "И это было правильно", -- убежденно заключал актер. А сейчас сказано Достоевского возносить, ибо -- классик, гордость русской литературы. "И это тоже правильно!" -- бросает историк в зал с вызовом. Мол, нате-ка, выкусите! Далее. "Вот удушили Бабеля, враг потому что. И вообще националист. "И это было правильно!" -- с тем же выражением непогрешимой тупости подытоживает актер. Актер перечислял десятки фактов повседневного партийного ханжества, когда разные явления, а не только литературные искореняли, а потом восславляли -- под неизменный твердокаменный рефрен: "И это было правильно!" А завершал он рассказ о своей беспринципной заячьей биографии словами, вызывавшими взрыв аплодисментов: "Что? Кто колебался?! Я не колебался! Если я колебался, то вместе с линией партии. А это значит -- никто не колебался... "И это тоже правильно!" -- завершал историк.

Еще один из номеров: редактор, работающий над рукописью. Ему позвонили, чтобы поторопился. Надо сдавать в набор. Он взял огромные овечьи ножницы и обрезал углы рукописи, так сказать, "закруглил" ее.

Следующий скетч назывался "Критический свисток". Стоит этакая важная номенклатурная персона, а на трибуне критик поносит разных писателей. Он кроет последними словами Толстого, Достоевского, Чехова. За Чеховым он произносит вдруг: "Кочетов". Номенклатурная персона немедля свистит в тревожный милицейский свисток. Де, прекратить безобразие! Кочетова ругать нельзя.

Критик снова начинает свои рулады. Теперь он называет фальшивкой "Слово о полку Игореве", поносит весь XVII век, но как только доходит до Кочетова, снова -- тр-р-р...

Кочетовская "каста неприкасаемых", естественно, от критики не распалась. И позднее ЦК выгораживал ее с той же милицейской крутизной.

Но то, что о существовании этой касты заговорили прямо, вызывало радость, больше, чем радость, -- чувство раскрепощения.

Существует старая народно-хороводная песня -- исполнители двумя шеренгами идут навстречу друг другу, приговаривая: "А мы просо сеяли, сеяли". Вторая шеренга: "А мы просо вытопчем, вытопчем". И тут, на сцене Центрального клуба литераторов, навстречу друг другу двинулись две шеренги. Писательская, плохо выровненная, которая восклицала: "А мы прозу сеяли, сеяли". И молодцеватая -- критиков, идущая строевым шагом: "А мы прозу вытопчем, вытопчем..."

Да, то было время надежд и радости. Пугливой радости. И только, пожалуй, одна горькая нота омрачила те дни. Смерть критика Марка Щеглова.

Больной костным туберкулезом, на костылях, поразительной силы и воли человек, он стал бы, очевидно, самым значительным критиком современной России. Он погиб, в общем, оттого, что о нем не заботились. Властям он был не нужен, даже опасен. Кто этого не понимал, тому Алексей Сурков разъяснил обстоятельно...

Щеглова не имели права выпускать из-под врачебного контроля. Никогда. Однако именно ему, обруганному, "ненужному", не досталось путевки в Дом творчества писателей, и он был вынужден поехать отдыхать на юг, как говаривают в России, "дикарем", неорганизованным туристом. И там, вдали от врачей, заболев менингитом, умер...

Негодяи вздохнули с облегчением: Марк Щеглов не щадил авторитеты.

Я надеюсь, что статья Марка Щеглова о "Русском лесе" Леонова и другие его статьи будут изданы на Западе.

Если Аркадий Белинков, брошенный в тюрьму еще студентом, был в те годы гордостью советского литературоведения (его книгу о Тынянове выдвигали даже на Ленинскую премию), то Марк Щеглов был гордостью и надеждой современной литературной критики...

Оттого, наверное, что думали -- наступило жгущее время правды, боль, которую вызвала смерть Щеглова, жива во мне до сих пор, хотя мы не были с ним близкими друзьями.

Если меня спросят когда-либо: "Можно ли простить Алексея Суркова?", я отвечу: "Марк Щеглов!"

11. КАРАТЕЛИ

Он был самым зловещим карателем той поры, бывший поэт Алексей Сурков, заявивший во всеуслышанье: "Этот ренессанс надо задавить..."

Александр Фадеев застрелился. Константин Симонов, того хуже, напечатал Дудинцева. Целый год пропадал затем, удалившись в Ташкент, в комфортабельное изгнание.