На лобном месте

Чужие врываются в крестьянский двор и -- сокрушают его. По новой терминологии -- раскулачивают. Женщин увозят, мужчин пытаются убить.

"Во двор Ивана Колывушки вступило четверо -- уполномоченный РИКа Ивашко, Евдоким Назаренко, голова сельрады Житняк, председатель колхоза, только образовавшегося, и Андриян Моринец. Андриян двигался так, как если бы башня тронулась с места и пошла. Прижимая к бедру переламывающийся холстинный портфель, Ивашко пробежал мимо сараев и вскочил в хату. На потемневших прялках, у окна, сучили нитку жена Ивана и две его дочери. Повязанные косынками, с высокими тальмами и чистыми маленькими босыми ногами -- они походили на монашек. Между полотенцами и дешевыми зеркалами висели фотографии прапорщиков, учительниц и горожан на даче. Иван вошел в хату вслед за гостями и снял шапку.

-- Сколько податку платит? -- вертясь, спросил Ивашко.

Голова Евдоким, сунув руки в карманы, наблюдал за тем, как летит колесо прялки...

-- В этом господарстве, -- сказал Евдоким, -- все сдано, товарищ представник... В этом господарстве не может того быть, чтобы не сдано...

Беленые стены низким, теплым куполом сходились над гостями. Цветы в ламповых стеклах, плоские шкафы, натертые лавки -- все отражало мучительную чистоту. Ивашко снялся со своего места и побежал с вихляющимся портфелем к выходу.

-- Товарищ представник, -- Колывушка ступил вслед за ним, -распоряжение будет мне или как?..

Веселый виконавец Тымыш мелькнул у ворот, -- вслед за Ивашкой. Тымыш мерил длинными ногами грязь деревенской улицы... Иван поманил его и схватил за рукав. Виконавец, веселая жердь, перегнулся и открыл пасть, набитую малиновым языком и обсаженную жемчугами.

...-- Тебя на высылку ...

И журавлиными своими ногами Тымыш бросился догонять начальство".

В крестьянском мире неподвижно все: старинные фотографии, полотенца и

дешевые зеркала, висящие на стене. Образ беленого купола усиливает неподвижность.

Неподвижность эта -- предсмертная. Тональность -- скорбная. Прялка -потемневшая; женщины -- как монашки. Купол обретает дополнительное значение -- монастырского. Жизнь, придавленная куполом затворничества.

В этом контексте завершающее определение воистину гениально: "Мучительная чистота"... "Все вокруг: цветы, плоские шкафы, натертые лавки -- все отражало мучительную чистоту..."

Два огромных усилия крестьянской жизни сплавились тут воедино: прежде всего, исконное напряжение крестьянского труда, двужильного, трехжильного. Тут напряжение предельное, порядок извечный. "В этом господарстве не может быть того, чтобы не сдано..."

И второе слагаемое налаженной трудовой крестьянской жизни -- ощущение смертного часа. Вся материя -- шкафы, лавки чувствуют свою гибель. Крестьянский мир застыл в мучительной и безысходной окаменелости.

Другая, начальствующая стихия -- стихия разрушения. Уполномоченный РИКа Ивашко "побежал с вихляющимся портфелем", "вскочил в хату", "ерзал ногой, вдавливая ее в половицы"... "прижимал к бедру переламывающийся холстинный портфель"... Андриян Моринец -- "нечеловечески громадный"... "двигался так, как если бы башня тронулась с места и пошла".

Все в этом стане кривое, нечеловеческое. Неправдоподобно-огромное или суетливое. Ивашка кричал, "болтая руками". "Тымыш мерил длинными ногами грязь".

"Во двор Колывушки вступило четверо". Вступают оккупанты. Передовые части вступают.

Но вот что странно: вступив, оккупанты почему-то не чувствуют уверенности. Хотя, казалось бы, за нимисила. Сила сталинских указаний.

Наметились неслыханные в советской литературе образы победителей -нелюди. "Курвы-нелюди", -- через сорок лет скажет о них один из героев Галича.

Еще и полстраницы не прочтено, а поэтика первых строк не оставляет сомнений в позиции автора.

Начинается вторая страница прозы Бабеля, условно отделенная мною, для исследования структуры "Колывушки", от начальной. Я приведу ее с небольшими сокращениями, чтобы у читателя, которому негде познакомиться с "Колывушкой", могло сложиться собственное отношение, не навязанное.

"Во дворе Ивана стояла запряженная лошадь. Красные вожжи были брошены на мешки с пшеницей. У погнувшейся липы посреди двора стоял пень, в нем торчал топор. Иван потрогал рукой шапку, сдвинул ее и сел. Кобыла подтащила к нему розвальни, высунула язык и сложила его трубочкой. Лошадь была жереба, живот ее оттягивался круто. Играя, она ухватила хозяина за ватное плечо и потрепала его. Иван смотрел себе под ноги. Истоптанный снег рябил вокруг пня. Сутулясь, Колывушка вытянул топор, подержал его в воздухе, на весу, и ударил лошадь по лбу. Одно ухо ее отскочило, другое прыгнуло и прижалось; кобыла застонала и понесла. Рузвальни перевернулись, пшеница витыми полосами разостлалась по снегу. Лошадь прыгала передними ногами и запрокидывала морду. У сарая она запуталась в зубьях бороны. Из-под кровавой, льющейся завесы вышли ее глаза. Жалуясь, она запела. Жеребенок повернулся в ней, жила вспухла на ее брюхе.

-- Помиримось, -- протягивая ей руку, сказал Иван, -- помиримось, дочка...