«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Да, чудны деяния твои, Господи! Чем же этот самый Александр Герасимов напугал так партию и правительство, что они и после смерти Фалька все каких-то пакостей от него ждали? Или не в Герасимове вовсе дело, а был у них псевдо-Эдипов комплекс: они добровольно и сознательно ослепили себя?

Впрочем, было, наверное, в живописи Фалька нечто «особо вредное» для коммунистической души, ибо московским интеллектуалам запомнилась такая вот любопытная история. Посетив как-то раз Москву, главный идеолог французский компартии, товарищ Роже Гароди, ознакомился случайно с искусством уже покойного мастера и написал о нем эссе, которое, естественно, сразу же появилось в московском «самиздате»[46].

Весьма художественно, с истинно французским восприятием пейзажа, описал Гароди уголок старой Москвы в районе Остоженки, где располагалась мастерская Фалька: дымы Замоскворечья, маленькую желтую церковь неподалеку, вековые липы… Живопись Фалька, с ее французскою и русскою душой, явно крепко запала в его собственную душу и, возможно, разрушила коммунистическую монолитность. Ведь вскоре Гароди стал чураться искусства социалистического реализма, а затем и вовсе начал какую-то ахинею – реализм без берегов — проповедовать! На этом он, конечно, сильно пострадал. Выперли его, как «перерожденца» и «ревизиониста», сначала из Политбюро, а потом и из самой французской коммунистической партии[47].

Уничтожаю.
Этого не жаль.
И того не жаль.
Ничего не жаль
своего.

И не почему-нибудь,

а нипочему.[48]

Фальк имел много учеников и некоторые из весьма прославились, стали народными художниками и академиками. Вася Ситников прямо так себя учеником Фалька не называл, а все больше намекал: «Я к советам его прислушивался внимательно, а потому много чего толкового усвоить сумел» или «Я всегда картину глазом щупаю долго – как Фальк учил, это только у французов особый глаз на цвет, нам, русским, такого не дано».

Как-то раз, не помню уж, кто и как привел, но попал я к одной из учениц Фалька – Еве Павловне Левиной-Розенгольц. В двухкомнатной квартирке художница – сухонькая, непрерывно курившая папиросы, пожилая дама – демонстрировала свои работы: необычайно интересную, непохожую ни на что мною ранее виденное черно-белую и цветную графику. Сперва мне показалось, что это монотипии,[49] однако затем выяснилось, что работы сделаны тушью и пастелью, а многие из них – только тушью.

Художница выставляла работы в ряд, одну за другой, поясняя, что, мол, она делает тематические циклы с обобщенными названиями: «Деревья», «Болота», «Небо», «Портреты», «Люди». На листах белой бумаги из переплетения штрихов и наплывов пятен возникали экспрессивные фигуры людей в символических позах. Они то ли пророчествовали о чем-то, то ли обвиняли кого-то, то ли внимали чьему-то гласу, и при этом непрестанно двигались, словно в каком-то ритуальном шествии. Никак не связанные между собой сюжетно, вне конкретного времени и среды, группы этих фигур казались сгустками материи, вырванными из бытийного космоса воздействием высшей «всеуплотняющей» силы.

Иногда они представали в динамике ритмичных танцевальных движений, где отдельные фигуры как бы скользили по поверхности листа, как это встречается на фрагментах фресковой живописи.

На листах из цикла, который художница называла «Небо», нематериальная воздушная среда являлась единственным предметом изображения. Здесь шла работа с «всесозидающим Временем» – создающим «сдвиговые эпохи» с их катастрофами и последующий периодами возрождения.

По ходу просмотра возникало состояние путанного и до жути захватывающего сна, от которого долгого не удается очнуться, и вместе с тем – глубокое духовное волнение, ибо искусство этой маленькой женщины буквально вопияло о трагедии нашего времени и человеческих страданиях.

Под конец у меня вдруг скрутило живот и, потерпев немного, я предпочел за лучшее откланяться.

Художница была несколько удивлена моим поспешным уходом – после показа, мол, будет общий разговор на тему увиденного, приглашала заходить к ней еще. Но не довелось. На всегда в памяти осталось изрезанное глубокими морщинами одухотворенное лицо старой женщины, тонкие узловатые пальцы с дымящейся папиросой и еще прекрасный пейзаж Роберта Фалька: деревенский дворик с петухами, одиноко висевший на стене в гостиной.

Впоследствии я узнал подробности о жизни Евы Павловны.

Е.П. Левина-Розенгольц родилась в Витебске в большой, дружной и состоятельной еврейской семье. Но судьба уготовила ей, от природы сильной и чрезвычайно одаренной натуре, тяжелую долю.