На лужайке Эйнштейна

Висели не только они. Что из себя представляют самонастраивающийся контур или граница границ? Как мы теперь сможем расшифровать, что все это значит?

Пока я писала некролог, я вспомнила тот день в Принстоне. То благоговение, которое мы испытывали, когда советовались с оракулом, то оцепенение, в котором стояли перед домом Эйнштейна. Тот день был началом чего-то. Того, что привело меня сюда, в Кембридж, в редакцию журнала New Scientist, где я день за днем ряжусь в маскарадный костюм журналиста.

А маскарад ли это? Остается ли личина журналиста всего лишь личиной по прошествии всех этих лет? Сколько времени должно пройти, прежде чем меня покинет ощущение, будто это была какая-то шалость? Наверное, каждый человек чувствует себя в своей жизни немного мошенником, думала я. Возможно, так оно и есть.

Или, может быть, проблема состояла как раз в том, что обман закончился. Я взялась за эту работу, чтобы использовать ее как прикрытие для чего-то другого. Не слишком ли я увлеклась средствами, забыв о цели? Или, что еще хуже, может быть, я забыла, с чего все началось?

Скорбя по Уилеру, я поняла, что скорбела по чему-то еще. Я медленно повернулась в кресле, оглядывая пустой офис. Где мой отец? Где он был, когда я размышляла о горизонтах событий в квантовой квартирке в Ноттинг-хилл? Где он был, когда я обсуждала проблемы мультивселенной на пляже Санта-Барбары или вопросы небулевой логики в отеле Tribeca Grand? В Блумсбери? В гостинице Holiday Inn? Где он был тогда? Где он сейчас?

Мой план заполучить для нас постоянный пресс-пасс и доступ к внутреннему миру физики сработал, но где-то по пути я сбилась с курса, начала употреблять личные местоимения в единственном числе, организовывать жизнь под себя. Конечно, это должно было случиться, но все же… Пять лет назад, весенним днем, когда я решила поехать на конференцию в Дейвисе без него, я, сама того не зная, запустила цепь событий, которые закончились здесь, в офисе, в рабочем кресле, в одиночестве. Написано ли прошлое теперь несмываемыми чернилами? Взгляни я на вещи иначе, получила бы я теперь другую волновую функцию? Выбрала бы новую историю? Запустила бы квантовый процесс идущего сверху вниз сожаления?

А как вся эта история теперь видится глазами отца? Смотрит ли он с гордостью издалека, как его дочь живет общей мечтой, чувствует ли причастность к миру физики опосредованно через ее жизнь, счастливо проводя время в тихом пригороде? Или он погряз в ежедневных заботах, продолжая свою жизнь по инерции и наблюдая, как его идеи ускользают от него, его собственное изобретение скрывается за горизонтом, как последняя электричка или угнанный автомобиль? Может быть, в какой-то другой вселенной мы бежали без оглядки с лужайки перед домом Эйнштейна. А может быть, мы по-прежнему продолжали поиск реальности вместе. Может быть, Уилер был еще жив и шел дождь. Это не имело значения, однако, потому что я живу в этой Вселенной.

– Какой стыд, что мы так и не поговорили с ним еще раз, – сказал отец.

Я кивнула в знак согласия и с сожалением глотнула холодной газировки.

Был разгар лета в Бостоне, родители приехали из Филадельфии, чтобы меня навестить. Втроем мы сидели на моем балконе, с видом на залитый солнцем Мемориал-драйв и реку Чарльз. Бостонский городской пейзаж на противоположном берегу отражался в стакане газированной воды. Счастливая мать занималась вязанием, пока мы с отцом говорили, как обычно, о физике. Это была идеальная модель идеального дня.

– А почему вы этого не сделали? – спросила мама, не отрывая глаз от вязания.

– Мы не могли, – сказала я. – Около года назад я связалась с Кеном Фордом, его бывшим сотрудником. Я хотела узнать, можем ли мы организовать интервью с ним, но Форд сказал мне, что Уилер переехал в дом престарелых. Это не значило, конечно, что мы не можем его посетить, но мне показалось тогда, что это получилось бы как-то слишком неуважительно.

– С каких это пор тебя беспокоит, что уважительно, а что нет? – рассмеялась мама.

– Мы могли бы прикинуться врачами и войти в его комнату, – сказал отец. – Мы бы начали задавать ему процедурные медицинские вопросы, но потом мы спросили бы его о природе реальности. Вы испытываете затруднение при дыхании? Вы испытываете тошноту? Что это значит, что граница границы равна нулю?

– Ты же врач! – сказала я.

Он усмехнулся:

– О, да!

– Во всяком случае, он тогда уже настолько плохо слышал, что разговор был бы невозможен, – сказала я.

– А что теперь? – спросила мама.

– Я не знаю.

Это было угнетающе. Казалось, что с уходом Уилера тайна его загадочных фраз приобрела еще более глубокий смысл. Конечно, я знала, что он еще не нашел ответы на свои вопросы о Вселенной, – иначе мы бы услышали об этом. Имя Уилера получит всемирную известность как ученого, сделавшего значительный вклад в фундаментальную физику. Нобелевский комитет, возможно, соберется и примет соответствующие решения. Но на этом физика не закончится, и я была убеждена, что вопросы Уилера были ключами к разгадке тайн реальности.