На маленькой планете

Они невольно задели друг друга плечами; Ольга покраснела еще сильнее, а Аверинов молча поднялся, спешно направился к выходу, вдруг почувствовал в этом прикосновении жены, в ее неловкости и молчании, в ее торопливом желании показать, что она хочет услужить ему, скрытый упрек. В чем она могла его упрекнуть?

Он обернулся в двери. Ольга молча плакала.

«Ей не в чем упрекнуть меня», — решил он и вспомнил, что за двадцать лет их совместной жизни даже повода не давал для ревности или подозрения. Основным содержанием всей его жизни была работа. Он жил работой. И Ольга отлично понимала это.

По мере того как увеличивалась пропускная способность станции, расширялось хозяйство, росло ее значение, Аверинов считал, и не напрасно, что рос соответственно и его авторитет, как начальника станции, и он, правильно понимая сложившиеся обстоятельства, все больше времени и сил отдавал работе. В перспективе станция должна была превратиться в крупный железнодорожный узел.

Ему часто казалось, что Ольга разделяла его тайную гордость, когда построили депо, когда возвели многоквартирный дом со всеми удобствами или когда открыли новый огромный Дом культуры. Все на станции связано с его работой, и кому, как не жене, видеть это.

Так думал он, считая Ольгу соучастницей его небольших радостей, пока не произошел вот тот случай, когда он вернулся с совещания и не застал ее дома. Аверинова словно обухом ударили по голове. Его предали. Все тревоги и радости, связанные с работой, теперь выглядели для него не так, как раньше, и он понял, что они, его радости, никак не связаны с Ольгой. Стало больно от этого. Он замкнулся. Когда Ольга радовалась чему-то, считал ее радость фальшивой. Все ее мысли и поступки казались теперь ложными, неискренними. То, что радовало раньше, теперь огорчало, или злило, или вовсе не трогало. Со временем, правда, стало спокойнее, и он, не волнуясь, холодно анализировал свои и ее поступки. Многое, что раньше казалось значительным, теперь представлялось мелким, не стоящим внимания, и наоборот, над чем раньше смеялся и подтрунивал, не казалось уж смешным. На него словно снизошло озарение. Горе словно очистило его от бесполезной суеты. Он стал строг к жене, беспощаден к себе.

Аверинов вернулся в гостиную и хотел было уже выйти на улицу, как в передней раздался звонок.

Пришел директор школы.

— Воспользовался вашим приглашением, — сказал директор, стоя в дверях и как бы не решаясь войти. — Здравия желаем, Ольга Константиновна!

— Прошу, проходите, — пригласил Аверинов. — Хорошо сделали, что пришли. Я завтра в отпуск уезжаю. На месяц. Решил отдохнуть.

— Куда, можно узнать? Отпуск — это отлично.

— Хотелось бы в Судак…

— В Судак? Но там, наверное, сейчас холодно? Я освобождал Крым, сухие все там места. Немец сидел крепко только в лощинах, в глубь гор не шел, боялся, каналья, потому что там воды нет. А без воды, сами понимаете, дела швах.

Директор был первый раз у начальника станции, но держался уверенно, откровенно осматривал квартиру, трогал мебель руками, как бы желая узнать, хороша она или нет, стучал по стенам толстыми своими пальцами и говорил. Говорил он громко, быстро, точно старался высказать в короткое время все, что знал. Аверинов опустился в кресло и поглядел в окно. Директор осмотрел гостиную, включил телевизор, пощупал на окнах шторы, улыбнулся репродукции с картины Брюллова «Молдаванка» и сел, продолжая говорить:

— Там у них в этом Крыму были смертники. Прикуют себя на удобном месте к скалам, положат рядом ящики с пулеметными лентами, гранатами и шпарят по нашим перекрестным огнем. Я был минометчиком. Один раз за день мы пятерых хлопнули. Накрыли в одну секунду. Вы не смущайтесь, — быстро проговорил директор, вскочил и оглушительно чихнул. — Через минуты две я еще раз чихну. — И действительно через две минуты еще чихнул. Аверинов засмеялся. Ему стало вдруг хорошо. Директор снова заходил по гостиной, разглядывая мебель, и, видать, сравнивал ее со своей, бесцеремонно расспрашивал обо всем и вел себя как давнишний друг семьи: где покупал, сколько платил, по блату или нет купил, а нельзя ли ему такую же вещь отхватить? Иногда он начинал смеяться над своими же словами и о себе говорил:

— Я раньше так не смеялся по-пустому. У меня смех был другой, серьезный, а сейчас, как вышел на пенсию по службе и занялся школой, мне как в рот смехочки положили. Даю вам вводную: мост разбит, командир роты убит. Что будете делать?

Аверинов молчал. Он с интересом рассматривал директора школы, думая, что хорошо быть вот таким простым человеком, откровенно мыслящим, судить обо всем прямо, легко, не задумываясь, зная, что все обойдется лучшим образом, как в хорошей книге, и что, видимо, когда тот был военным, кажется, майором, его наверняка любили солдаты, и он рассказывал им анекдоты, а сам смеялся анекдотам не меньше, чем солдаты. И, глядя на директора, он рассмеялся и подумал, что и жены вот таких, как директор, тоже любят просто и искренне, что, видимо, всем от общения с такими людьми живется хорошо.