На маленькой планете

Никогда Аверинов не волновался так, как сейчас. Он говорил себе, что вот, мол, мне, слава богу, почти сорок пять лет, в сущности, я уже пожилой человек, в такие годы можно, правда, продолжить начатое дело, если оно стоящее, потому что в этом возрасте не начинают новых, но зато я сумею совершенно трезво рассудить обо всем, трезво подумать и решить о деле. Сейчас главное что: остановиться и подумать, и не волноваться. Совсем не волноваться. Пусть волнуются те, кто помоложе.

Аверинов говорил, успокаивая себя, что ему никогда не приходилось видеть своего сына, а следовательно, если здраво рассудить, не может он питать никаких отцовских чувств к нему, что тот, сын его, возможно даже и не нуждается в отце. Но ничто не помогало.

Какое-то чувство, в котором он не мог разобраться, понять и осмыслить его, овладело им, бередило душу, и чем дальше, тем все больше и больше он волновался.

Заломило в висках. Все бы ничего, но на глаза выступили слезы. «Ну и нервишки, — шептал Аверинов, останавливаясь возле вокзала. — От старости это». Как легко тогда все получилось. Маша, которую он с таким трудом два года назад пытался вспомнить, вдруг с поразительной ясностью возникла перед глазами. Она была полной противоположностью Ольге. Худая, высокая, вечно в бегах, в хлопотах. Ничего, кроме жалости, он к ней не испытывал, не мог понять раньше, почему на ней вдруг женился. Его, кажется, удивило то, что она студентка, будет инженером, а он, молодой солдат, вернувшийся с войны, еще никем не был. Покорила и серьезностью. Каким-то миром и надежностью дышала она.

«Отруби ту жизнь и не вспоминай», — говорила Ольга, все понимавшая, смотревшая на жизнь, как на ряд препятствий, которые можно преодолеть или обойти, если смотреть на дело не совсем серьезно. И обходила одно препятствие за другим с удивительной легкостью.

Он с Машей жил в маленькой полуподвальной комнатке на Пятницкой. Чтобы не мешать ему готовиться к экзаменам, она уехала к родным на Арбат. (Ведь умела и хотела Маша жертвовать для него чем-то.) Однажды зашла Ольга, Машина подруга. Он не придал этому значения. Ольга сидела и болтала. Она очень выгодно оттеняла недостатки жены — худобу, угловатость, внешнюю непривлекательность. В последующие дни, когда жены не было, Ольга снова приходила. Сколько виделось тогда в Ольге достоинств! Впервые пришло в голову, что с ней он счастлив. Оглядывался на улице на людей после свидания, будто пытался понять, что вот они, все эти спешащие люди, не так счастливы, как он. Никто из них не обладал такой, как Ольга.

Думал, что ему все будут завидовать. Теперь он не мог понять одного: почему тогда решил, что несчастлив, что Маша ему совершенно безразлична? Почему?

Жалость к Маше и увлечение Ольгой боролись в нем долго, и все же увлечение взяло верх. Он воображал, что у него начнется настоящая, полнокровная жизнь, и он, Аверинов, будет совершать один подвиг за другим. Ведь он воевал и вправе рассчитывать на лучшее. Он всегда стремился идти вперед, сделать что-то значительное, достичь вершин, и ничего плохого в этом не видел. Вот достиг того, чему мог позавидовать в молодости, но не избавился от воспоминаний, от той жизни, и странно, теперь ему уже эта жизнь с Ольгой не казалась такой великолепной. Более того, пять лет жизни с Машей со временем уже не представлялись каким-то кошмаром, как думал вначале. Нет, все было иначе, даже завидовал тому, что было ранее.

«Главное — она никогда не лгала, — размышлял он, — а это в жизни, пожалуй, самое главное. Все можно простить, но ложь — никогда! А вот с Ольгой все началось с обмана. Вначале она обманула свою подругу, потом меня. Вся жизнь ее вертится на обмане, как колесо на оси. Нет, искренность в человеке — главная и лучшая его добродетель».

Аверинов за двадцать лет несколько раз ездил в Москву к матери. Мать жила со своей старшей сестрой, одинокой и пожилой женщиной, никогда не имевшей детей и не бывшей замужем.

— Приехал, мой сынок приехал, — встречала радостно мать, вытирая старческими морщинистыми руками слезящиеся глаза. — А Вася твой, как писаный с тебя. Ну ты — и все, хоть руку отруби.

Мать к нему приезжала чаще, но оставаться жить у него не хотела, хотя и нравилось ей, что сын ее — самый уважаемый человек на станции. Он расспрашивал ее о Москве, и она, довольная тем, что может рассказать новости, интересные для сына, говорила, а он слушал как что-то уже постороннее, не касающееся его:

— Как же, в Москве да без нового? Есть новое кругом. У нас вон дом отмахали на задворках, считай, тридцать или больше этажей. Все солнышко закрыли. Раньше оно нам в оконце светило, а нынче не видать вовсе. Новое есть. Чего доброго… Грипп был азиатский, бес его побери, окаянного. Наша соседка, Кланя, костлявая бабка, да помнишь ты ее, умерла, бедная. Спаси ее господи. Скрутило в одну ночь. А вот Вася десятый класс на хорошо кончил. Большой парень, а уж она, Маша, над ем дрожит. Не дай бог. И то сказать, замуж не вышла. Из-за сына. Вот как все есть.