На маленькой планете

— Хорошо. Ну да, Маруся, я очень устал, я давно понял это. Де ж мне отдохнуть найти? Я же вон как устал, даже с лица сошел. Все говорят, особливо Коростылева Ленка, твоя тетка. Не скучаешь по ней?

— Скучаю. Не очень. Совсем по деревне забылась. А ты отдыхай у меня. Ты меня кормил с десяти лет, как мамочка умерла, и потом, когда я в училище училась, тоже очень помог мне, а теперь отдыхай у меня.

— Ну знаешь, — обиделся Матьков, — Не смейся. Я все же мужик, кормить меня не надо.

— А я не смеюсь, чего смеяться… Я тебя вспомнила, написала. Я как вспомню Соленых, на душе у меня станет тяжело-тяжело, что-то будто треснет в ней, и мамка начнет сниться, так тяжело становится, жалко…

Маруся сбегала в магазин, а когда они сели, выпили и, немного разомлевшие от вечерней духоты, горячей пищи, водки и воспоминаний, не зная, что еще рассказать друг другу, потому что все, казалось, было рассказано, глядели на стол, Матьков забылся и неожиданно спросил:

— Замуж, вижу, не вышла?

— Подлец он, — тихо проговорила Маруся и отвернулась, встала и подошла к окну. Матьков догадался, что она тоже думала об этом, а он так некстати заговорил.

— Забижают, значит, — проговорил Матьков так тихо, что Маруся не расслышала, и заходил по комнате, и почувствовал в себе жалость к ней, опять ему показалось, что и в этом он виноват перед дочкой.

Потом они пили чай, затем ходили в кино. Ночью Матьков лежал и думал о том, как ему хорошо, как его уважает, любит пусть не родная, но все равно дочь, и как здорово иметь своих детей, как даже приятно об этом думать. И он с удовольствием думал.

III

Проснулся Матьков рано и долго глядел на спящую Марусю, — она спала на полу. Зазвенел будильник, Маруся встала, собралась уходить.

— Слухай, Маруся, чего это в твоей квартире всю ночь турки покоя не давали? Закрою глаза, а они тут как тут — красное лицо, в руках по кинжалу кривому. Чешет, идол, за мной и все норовит кинжалом пырнуть в брюхо. С чего бы это? Раньше во сне одне гитлерюги снились, а тут на тебе — турки.

— Не знаю, дядя Ваня. Вон еда, под газетой. Подогрей и ешь. На пустой желудок кто хочь приснится, даже испанцы.

— Испанцев я не боюсь, я воевал с одним в нашей роте. Храбрый был, черт. Как в разведку — он просится. Убили его. Судьба не вышла ему.

Маруся ушла, а Матьков лежал в постели и глядел на обои, подсчитывая, сколько метров понадобилось их, чтобы оклеить стены. Затем съел колбасу, хлеб. Делать было нечего. Он снова лег в постель, но заснуть не мог. Так вставал и ложился раз десять, убрал постель, навел в комнате порядок. После этого пообедал. До вечера все равно было еще далеко, и Матьков не знал, куда себя деть и чем заняться. Казалось ему, что уже отдохнул, так в теле было легко, но он разобрал постель и лег, желая почувствовать себя человеком, который за всю свою жизнь много и славно потрудился, а теперь на старости лет заслуженно отдыхает. Но представить себя таким человеком было трудно, тем более что Матьков вовсе не замечал в себе старости. Он стал рассуждать о людях, которые за всю свою жизнь пальцем о палец не ударили, а живут небось не хуже его, а то и лучше, и пытался понять таких… Было хорошо оттого, что он даже не мог представить ясно бездельников, и приятно было, что так серьезно и правильно рассуждает, такие интересные и глубокие мысли приходят в голову, что никто никогда не упрекнет его за безделье, потому что ему пришлось воевать, быть шесть раз раненным, а после войны вырастил Марусю, которая, в сущности, была ему чужой. И помог закончить ей училище.

— Все ж я не оказался потрохами, — довольно говорил он себе, и казалось ему, что в нем есть что-то такое, отчего бы другой загордился, а вот он, Матьков, нет, не загордился.

Вечером пришла Маруся, а с ней мужчина.

— У меня гости, — сказала Маруся мужчине. — Не верил? Теперь видишь?

Мужчина был не высок, чуть ниже Маруси, но крепкий, плотный — даже сквозь синий пиджак в полоску угадывалось сильное, полное тело. Он поздоровался с Матьковым, улыбнувшись при этом, и крепко пожал руку.

— Роман, — сказал он басом, делая ударение на «о», и моментально сел на стул.

— Полюбуйся, дядя Ваня, это директор магазина, — сказала Маруся. — Полюбуйся, какой он! Не смотри, что на вид смирный, он нахал!

— Маша, — мотнул квадратной головой мужчина. — Ну, Маша?

— Он и пижон, — продолжала Маруся. — С него за все, как с гуся вода. Он никогда ни в чем не виноватый. Он — это Иисус Христос с большой буквы. Он святой, как бог. И еще лучше.

Матьков стоял и молча глядел на директора магазина. Тот ему не нравился. Ни ростом, ни своей упитанной кожей, матово и гладко блестевшей на лице, и шее, и руках, без единого прыщичка, ни тем, что волосы у него были коротко острижены и торчали во все стороны, словно солома на возу, на крепкой голове с низким и тоже крепким лбом, на котором не укладывались морщинки. Он Матькову напоминал дубовый брус.

— Еще, дядя Ваня, он женат, — сказала чужим голосом Маруся. — Жена лежит в роддоме, а он здесь.