На Москву!

Он влез в трубу и свесил в нее ноги, а потом, держась руками за край, стал осторожно спускаться внутрь трубы. Всем телом упираясь в стенки коленками и локтями, он скатился довольно плавно до самого дна печи в нижнее жилье дома. Но сорванная им при этом сажа, покрывавшая густым слоем дымовой ход, ударила ему в нос, и он чихнул.

В ответ из-за железной заслонки (печь была так называемая варистая -- для печенья хлеба и варки пищи) раздался женский, как бы старушечий голос:

-- С нами сила крестная! Кто это там?

-- Это я, бабуся, -- отозвался Петрусь самым умильным тоном.

-- Да кто ты?

-- А вот откроешь заслонку, так увидишь. Не томи, родная, выпусти из пекла.

-- Так вот и выпущу! Может, ты сам нечистый!

-- В печной трубе чище не станешь. Сжалься, бабуся! Изжаришь меня, так все равно ведь кушать не станешь.

-- Тьфу, тьфу!

-- Ну, полно, бабуся. Душой-то я такой же добрый православный, как и ты, вот те крест. Выпусти!

Что говоривший заявлял себя добрым православным и поминал крест, -- значительно успокоило старуху. Она стала осторожно отодвигать заслонку. Но выставившаяся оттуда чумазая от сажи образина более или менее отвечала, должно быть, ее представлению о враге рода человеческого: она взвизгнула и хотела задвинуть опять заслонку. Да не тут-то было: Петрусь протиснулся уже вперед и вслед затем соскочил к ней на пол.

[]

-- Здорово, бабуся!

Сгорбленная старушонка, со сморщенным, как печеное яблоко лицом, выпучила на него свои подслеповатые глаза. Но и сквозь сажу цветущее лицо казачка было так свежо и благообразно, его открытый бойкий взгляд светился таким добродушным лукавством, а смеющийся рот сверкал такими славными белыми зубами, что у старухи отлегло от сердца.

-- Ишь, как перепачкался! -- прошамкала она, укорительно качая головой. -- И как ты в печь-то залез?

-- Сверху, бабуся: скатился как на салазках.

-- Ах, пострел! Ему еще смешно. Не расшибся, касатик?

-- Нет, Бог милостив. Под ноги мне спасибо, попался пирог, что ли?

Бабуся заглянула в печь и всплеснула руками.

-- Ну, так и есть! Смотри-ка, смотри сам, что ты наделал!

На железном листе, который она выдвинула из глубины печи, действительно, лежал большой пирог. Подрумянился он на славу, но середина его была растоптана, и из-под коры выпирала зернистая каша с грибами.

-- А есть-то все же, чай, можно, -- сказал Петрусь и без церемоний загреб себе целую пригоршню каши.

-- Вот озорник! -- напустилась на него старуха. -- Ведь пирог-то для сотника моего...

Каша застряла в горле у Петруся.

-- Для сотника? -- переспросил он с полным ртом.

-- Ну да, господин, мой -- стрелецкий сотник. Нарочно на ужин себе заказал любимый пирог с кашей и с грибами. Ох, ох! Что я скажу ему теперь?

-- Скажешь, что не удался, перегорел.

-- А про тебя что сказать?

-- Про меня -- ни гу-гу, бабуся, ни Боже мой! Ведь за мной погоня...

-- Погоня? Так это из-за тебя на дворе крик да гам?

-- Из-за меня бабуся.

-- А кто же гонится за тобой?

-- Да этот купец Биркин с молодцами. Я от них на чердак; а с того чердака на здешний доска переложена. Перелез -- да на крышу, а с крыши в трубу...

-- Так ты, может, обокрал Биркина? Коли; так...

-- Нет, бабуся, -- перебил Петрусь, -- николи я не был вором, да и не буду. Но есть у Биркина, может, знаешь, племянница...

-- Марья Гордеевна? Ее-то не знать, этакую милочку и умницу! Так при чем она тут?

-- Принес я ей нонче, видишь ли, поклон от суженого.

-- А, а, а! -- встрепенулась вдруг старушонка, и в тусклых глазах ее засветился на минутку живой огонек. -- Так она тоже уж просватана?

-- Не то, что просватана, а сговорена; но дяде-то ее, Степану Маркычу, покамест ничего еще о том не сказано...

-- Та-ак. Ну, это дело, как хочешь, неладное!

-- Отличное дело, бабуся, лучше не надо. Суженый-то ее, знаешь, из каких?

-- Из каких?

-- Из бояр.

-- Вот на!

-- И больше того: из князей высокородных.

-- Ну! Да как же он невесту себе берет не из боярышень тоже, а из простого купецкого рода?

-- Да разве Марья Гордеевна, по твоему, бабуся, не стоит иной боярышни?

-- Что говорить. Хороша, как ангел небесный, и душа ангельская... А он-то, может, уже в летах? А то и собой неказист?

-- О! Совсем ей под стать: и молод-то и красив на диво. Сама ты, бабуся, на него бы загляделась, глаз бы не отвела.

-- Вишь, что выдумал! -- усмехнулась бабуся своим беззубым ртом. -- А звать-то его как?

-- Ну, этого я тебе, прости, не скажу. Скажу только, что он состоит при нашем царевиче.

-- При каком это?

-- Да царевич-то русский ведь один. Димитрий.

-- Этот, что воюет тут с нами?

-- Он самый.

-- Да нешто он взаправду царский сын? У нас здесь бают, будто то обманщик, самозванец.

-- Заправский царевич, бабуся, уж это на совесть.

-- Ну, об этом, миленький, не нам с тобой судить. А вот, что теперя-то мне с тобой, шалопутом, делать, скажи!

-- Выпустить тихомолочком на улицу, а там уж мое дело.

-- То-то твое дело! Ироды эти верно стерегут тебя там.

-- А ноги-то у меня на что?

-- На добрый конец убежишь, а мне, старухе, все же быть за тебя в ответе!

-- Это зачем?