На Москву!

-- Почему же нет? Он не останется глух к убеждениям своей прекрасной спасительницы, тем более, что и царственный друг его принял уже латинство...

Если иезуит последним своим доводом рассчитывал понудить царевича оказать и со своей стороны давление на решение Маруси, то ошибся в расчете. Димитрий нахмурился и отозвался отрывисто и решительно:

-- Вера -- дело совести каждого, житейские же законы для всех одинаковы. Поэтому и тот старый польский закон, о котором у нас речь, пригоден в польском лагере как для католиков, так и для православных.

Все дело в том, откуда взять нам сейчас православного священника...

-- Сейчас, государь, нам и без того нельзя было бы венчаться, -- заметила скороговоркой Маруся, снова краснея, -- до Крещенья у нас, православных, свадеб быть не может.

-- И то правда... Этакая ведь досада! А к Крещенью Михайло Андреич должен бы быть уже в Москве.

-- В Москве? -- подхватила, вся встрепенувшись, Маруся. -- Ты, государь, посылаешь его в Москву?

[]

-- Да, с грамотой к царю Борису. Он ранен и для ратного дела пока все равно не способен.

-- А мы с дядей тоже собираемся в Москву: дядя давно уже надумал перебраться туда к своему старшему брату...

-- Вот и прекрасно! Там, значит, и повенчаетесь с князем по православному обряду.

-- Summum juc -- summa injuria! (высшая справедливость -- высшая несправедливость!) -- пробормотал Сераковский, которого должна была крайне огорчить такая неудача его замысла. -- Мелких предателей вешают, а крупных награждают.

-- Князь Михайло Андреич никогда не был предателем! -- возразила Маруся с необычной у нее запальчивостью.

-- Вы, пани, видно, не знаете, что он уличен в тайной переписке с Басмановым.

-- С Басмановым? И вы сами читали эти письма?

-- Перехвачено было только одно письмо Басманова на имя князя; но и то не могло быть прочтено, потому что переносчик успел бросить его в костер.

-- И переносчик этот был хлопец князя, Петрусь Коваль?

-- Да, Коваль.

-- Так письмо это было вовсе не от Басманова, а от меня! Я писала князю, что мы с дядей собираемся в Москву, но не знаем, как пробраться через ваш польский лагерь. Коваль же был у нас в замке даже без ведома своего господина...

-- Слава Богу! -- с облегчением воскликнул царевич. -- Стало быть, никакого предательства со стороны князя не могло быть.

-- Никакого, конечно. Да и сам Коваль был у меня только по моему же делу.

-- В таком случае и его казнить нет законной причины.

-- Но ведь все это слова, ваше величество, одни слова, -- возразил патер. -- Надо их еще формально проверить...

-- Полноте, clarissime. Кому, как не вам, сердцеведу, с одного взгляда проникать в человеческую душу. Взгляните же на эту молодую панну: ну, может ли этот чистый, ясный взор лгать и притворяться? Дорогой ей человек приговорен к смерти, -- и она одна, в темноте, идет во вражеский стан, чтобы спасти безвинного. Все мы -- сам пан гетман и весь военный совет -- должны бы преклониться перед таким истинным геройством.

-- Преклоняюсь и я, пани, -- произнес патер с легким поклоном. -- Но, сказав нам, что письмо к князю Курбскому было от вас, вы, надеюсь, не откажете удовлетворить наше любопытство и на счет того, каким путем вы пробрались сквозь нашу воинскую цепь?

-- Этого, извините, я вам уже не скажу! -- наотрез отказалась Маруся. -- Но у меня, государь, была бы к тебе еще великая просьба...

-- Повидать Михайлу Андреича?

-- Да...

-- Еще бы невесте не повидать жениха! А он то, я чай, как будет счастлив!

Появление царевича в сопровождении Маруси Биркиной не столько, впрочем, осчастливило Курбского, сколько ошеломило.

-- Ну, что, Михайло Андреич, не ожидал? -- заметил Димитрий, с улыбкой глядя на своего совершенно остолбеневшего друга. -- Не хочу вам мешать, мои милые, наговориться.

И он оставил их одних. Опустившись на предложенный ей Курбским стул, Маруся, запинаясь, принялась рассказывать о том, как Петрусь Коваль был вчера у нее в замке и спасся каким-то чудом от погони; как нынче вечером Трошка принес из польского лагеря весть о готовящейся казни их обоих: господина и хлопца, и как она, Маруся, тем же потайным ходом тотчас прошла также сюда, в польский лагерь, чтобы избавить их от позорной смерти.

-- И вот, слава Всевышнему, избавила... -- закончила она свой рассказ, осеняя себя крестом, и слезы заглушили ее прерывающийся голос.

Курбский слушал ее все время молча, строго сжав губы и не поднимая глаз с полу.

-- Ты плачешь, Марья Гордеевна, -- заметил он теперь, -- значит, что-нибудь верно не так. Ты не скрыла от них ничего?

-- Ничего. Промолчала только про твой образок... Зачем им знать?

-- Еще бы. А про письмо твое ко мне говорила?

-- Говорила...

-- И тогда они всему так и поверили?

-- Не сейчас... Я сказала им еще... Не гневись, князь Михайло Андреич! Но без этого все было бы напрасно...

Она опять замялась, задыхаясь от стыдливого волненья.

-- Да что же ты сказала им еще?

-- Что ты... что я будто бы сговорена с тобой...

-- Но как ты могла сказать им это! -- возмутился Курбский. -- Ведь ты хорошо знаешь, что я давно женат?