На Москву!

-- От тех, которых он сам подослал? -- с иронией добавил патер.

-- Зачем колоть ему этим глаза? Если он в том повинен, то внутренний голос ему это и без того подскажет.

-- Ну, знаете, ваше величество, полагаться на чужой внутренний голос -- в наши времена довольно трудно.

-- Но я еще объявлю ему, что не сложу оружия, доколе не воссяду на престол моих предков; что благо русского народа столь же дорого, если не дороже, чем ему самому, но что в последней битве пало русских четыре тысячи человек, и кровь их вопиет к небу...

-- Все это так, да тронет ли его черствое сердце?

-- Оно не черство, clarissime: о народе своем он печется всеми мерами.

-- Печется затем, чтобы народ его ценил и не вырвал скипетра у него из рук. Кто изведал раз прелесть власти, тот, поверьте мне, отказаться от нее уже не в силах.

-- Быть может, вы и правы... -- проговорил задумчиво Димитрий. -- Во всяком случае, я хотел бы испытать еще этот миролюбивый путь, чтобы упредить новые потоки крови. И вот для этого-то дела мне нужен такой преданный человек, как Курбский.

-- Ваше величество по-прежнему еще верите в его преданность?

-- Сердцем все еще верю, clarissime, наперекор даже уму.

-- Но ум все-таки заставляет вас сомневаться в нем? Если же так, то не безрассудно ли, согласитесь, давать ему столь важное поручение? И будто у нас здесь не имеется для того других людей, вполне уже верных и вдвое опытнее?

-- Кто, например?

-- Да хоть бы коллега мой, патер Лович. За него-то я отвечаю, как за самого себя. Кстати же на него можно было бы возложить тогда и другое поручение, еще более ответственное, на случай, что первое не увенчалось бы желанным успехом.

-- Да что может быть еще ответственнее?

-- А изволите ли видеть...

Иезуит опасливо оглянулся кругом и подошел к двери, чтобы удостовериться, плотно ли она притворена.

-- Дело вот в чем, -- продолжал он, таинственно понижая голос. -- Легат вашего величества, прибыв в Москву, был бы принят, конечно, в царском дворце. Между придворными чинами найдутся, без сомнения, и такие, которые не глухи к разумному слову и... звону золота. Ну, а если вскоре затем царь Борис волею Божьей внезапно захворает и отойдет в лучший мир (все мы смертны!), то цель наша будет достигнута сразу без пролития единой капли крови, и народ московский с радостью призовет к себе своего законного царя Димитрия.

В чертах Димитрия изобразились ужас и отвращение.

-- Я не желаю понять вас! -- сказал он. -- Если Провидению угодно, чтобы я царствовал на Москве, то оно поведет меня туда своими путями без всякого насилия. Что тебе нужно? -- обратился он к появившемуся в дверях гайдуку.

Тот доложил, что какая-то женщина Христом-Богом молит допустить ее к его царским очам.

-- Женщина в нашем лагере! Да как ее вообще пропустили сюда?

-- Не могу знать, государь. За темнотой, знать, проглядели.

-- И откуда она?

-- Господь ее ведает: имени своего не называет, сама платочком закрывается, чтобы не показать лица.

-- Отведи-ка ее к пану Тарло: пусть ее допросит.

-- Слушаю-с.

Но как только гайдук открыл дверь, чтобы удалиться, мимо него ворвалась в комнату сама просительница и упала к ногам царевича. При этом прикрывавший ее голову платок скатился на плечи, и оба: царевич и иезуит узнали в ней любимую фрейлину панны Марины Мнишек, Мусю Биркину. Димитрий был так поражен, что забыл даже о полном разрыве между двумя подругами. Первой мыслью его было, что фрейлина прислана к нему от его невесты с какою-нибудь ужасной вестью; а потому, выслав из комнаты гайдука, он поднял молодую девушку с пола и спросил ее, не из Самбора ли она.

-- Нет, ближе, государь, -- отвечала Маруся, устремляя на него умоляющий, полный отчаянья взор. -- До меня дошел слух, что князь Михайло Андреич Курбский должен умереть, и вот... в Польше, я знаю... прощают даже самого закоренелого преступника, если найдется девушка, которая... которая согласна венчаться с ним.

-- Правда, clarissime? -- спросил Димитрий иезуита.

-- У поляков, точно, есть старый закон такого рода, -- подтвердил Сераковский. -- Когда инкульпата ведут на казнь, и из толпы какая-нибудь девушка бросит ему полотенце, то провожающий его ксендз ведет обоих прямо к алтарю...

-- И инкульпат возвращается к новой жизни -- семейной! -- подхватил царевич с прояснившимся лицом. -- Так вы, пани, хотите возвратить моего друга к этой новой жизни?

-- Да... ежели он сам только согласится... -- пролепетала Маруся, вспыхнув мимолетным румянцем и потупляясь.

-- А вот мы сейчас вызовем его сюда и спросим.

-- Погодите, государь, -- вмешался тут патер. -- Вы упускаете из виду, что закон этот старый польский.

-- Так что же? Мы в польском лагере...

-- Но закон-то писан собственно для поляков, то есть для католиков; а вы, пани Мария, ведь схизматичка?

-- Да, православная.

-- И князь Курбский точно также. Поэтому воспользоваться вам обоим нашим законом можно не ранее, как перейдя в лоно нашей святой римской церкви.

-- Но это невозможно! И князь Михайло Андреич наверно тоже не пойдет на это...