На Москву!

Хотя день был будний, но час был положенный обеденный: в те патриархальные времена как вельможи, так и простолюдье обедали в полдень. Так все столы кругом были заняты. Шнырявшие взад и вперед молодые парни-подносчики, в красных рубахах и с белым полотенцем под мышкой, то и дело утирали полотенцем пот, катившийся с их разгоряченных лиц в три ручья, а вслед за тем, конечно, не задумывались обтирать тем же полотенцем подаваемую посетителям посудину. Откушав, некоторые из посетителей оставались еще поиграть в шашки либо в зернь (игра в зернь на чет и нечет); большинство же, разомлев от еды, отправлялись тотчас, по тогдашнему обычаю, домой на боковую, -- кто на часок, а кто и на два.

Наружные двери беспрестанно хлопали, выпуская одних и впуская других. Так, вскоре за Курбским, вошли один за другим еще двое: толстенький купчик в охабне синего сукна с закинутыми назад рукавами и субъект неопределенной профессии с сизым носом и в поношенной, кургузой епанче. Купчик, быстро оглядевшись, поманил к себе пальцем одного из подносчиков, сунул ему что-то в руку и кивнул на красный угол, где поместился Курбский с Петрусем. Подносчик мигом очистил ему желаемое место, спровадив за дверь сидевшего рядом с казачком сермяжника.

-- Что, милый паренек, кулебякой балуешься? -- отнесся купчик с ласковой важностью к Петрусю. -- Есть можно?

-- Ничего себе: даже очень хороша... -- отвечал Петрусь с полным ртом.

-- Ну, так и мне подай-ка кулебяки, да уже сразу два добрых куса, -- заказал купчик подносчику.

-- А пития какого твоя милость прикажет? -- предложил подносчик. -- Есть всякое: ренское, угорское, мальвазия...

-- И все-то, я чай, московского производства?

-- Знамо, московского; а то еще какого ж?

-- Эх ты, фофан! Проваливай! Да куда ж ты? Постой! Нацеди-ка мне жбанчик браги, да смотри, чтобы играла и пенилась, как быть следует.

Между тем кургузый, который уже при входе своем был, казалось, навеселе, подошел к стойке. Повелительным голосом приказав налить чарочку "сивалдая" (сивухи), он разом опрокинул ее в горло; после чего колеблющейся, как бы порхающей походкой направился туда же, где пристроился купчик.

-- Хлеб да соль! -- с поясным поклоном обратился он к Курбскому, а потом и к купчику. -- Зван бых и придох.

Курбский показал вид, что не слышал; купчик же снисходительно усмехнулся:

-- Кто тебя звал, забубенная башка?

-- Кто зовет добрых людей в кружало царево, как не отечественная хлебная слеза?

-- Хлебная слеза?

-- Да, что старого и малого под тын кладет. Руси есть веселие пити -- не может без того быти. Не примите ли, государи мои, в свое общество?

-- Что ж, садись, пожалуй, гость будешь, -- великодушно снизошел за себя и за других купчик. -- Потеснитесь, православные.

Занимавшая нижний конец стола компания серых мужичков потеснилась не очень-то охотно; но между крайним из них и сидевшим около Курбского сухопарым, смиренного вида мужчиной в черной "однорядке" (однобортном, долгополом кафтане без ворота) образовалось все-таки достаточное пространство для кургузого. Считая его уже как бы своим гостем, купчик покровительственно спросил его, не желает ли он тоже какого-либо брашна.

-- Ужо виднее будет, -- был ответ. -- А для почину выпить бы по чину.

-- Хлебной слезы? Хе-хе-хе! Эй, малец, подай-ка хлебной. А ты, милый человек, складно, вижу, говоришь: верно, в грамоте умудрен?

-- Сподобился малость: в чернилах рожден, бумагой повит, концом пера вскормлен.

-- Инако сказать: приказная строка, крапивное семя, -- неожиданно выпалил тут смиренный однорядец.

-- Ах ты, такой-сякой! -- оскорбился приказный и ударил себя в грудь кулаком. -- Я сам себя хоть кормлю, а ты при чем состоишь?

-- Я-то?

-- Да, ты.

-- При христианском тоже деле -- при монастыре.

-- Да ведь не монашествующий?

-- Нет еще... В смиренномудрии и покорстве судьбе спасаюсь покуда лишь от коловратностей жизни...

-- И зубами за других работаешь? -- насмешливо перебил приказный. -- Тоже свят муж -- монастырский захребетник! Только пеленой обтереть да в рай пустить.

Даже мужичков смех взял. Сам смиренник готов был, кажется, окрыситься; но купчик принял его сторону.

-- Ну, полно, милый человек, -- заметил он насмешнику. -- Захудал, вишь, от "коловратностей"; дай нагулять себе тело. Все же не совсем пустосвят, монастырю своему верен, не какой ни на есть беглый расстрига, Гришка Отрепьев.

-- Гм... -- промычал приказный и, лукаво подмигивая одним глазом, спросил пониженным голосом. -- А твое степенство как насчет оного Отрепьева смекаешь?

-- То есть, как смекаю?

-- Да как ты его понимаешь? Точно ли он простой расстрига?

-- Коли самим благоверным царем нашим всенародно объявлено.

-- Да для чего, спроси, объявлено?

-- Для чего?

-- Может, для того, чтобы глаза отвести. Молва ходит, говор бродит; где наткнется, там и приткнется.

И, как бы в рассеянности схватив стоявший перед купчиком жбан с брагой, приказный присосался к нему, пока не вытянул доброй половины, после чего окинул окружающих смелым взглядом и прищелкнул языком.

Всем, казалось, стало как будто не по себе. Особенно же струхнул монастырский захребетник.