На Москву!

-- Владыко живота моего! -- пробормотал он, крестясь. -- Все это пустобрешество...

Но захмелевший приказный, как борзый конь, принятый в шенкеля, закусил уже удила.

-- Пустобрешество? -- подхватил он. -- Га! Уж коли на то пошло, то скажу прямо: хоть и объявлен тот человек расстригой Отрепьевым, а взаправду-то он вовсе не расстрига, да и не Отрепьев...

-- Прекрати! -- прервал его опять захребетник. -- Видно, ты о двух головах.

-- Чем тяжелее язык, тем легче речи, -- заметил купчик. -- Мало ли кто себя за кого выдает! А коли приказано нам почитать его за самозванца...

-- Приказано! -- вскинулся охмелевший. -- Нешто мыслям своим что прикажешь?

-- Так кто же то по-твоему?

-- Кто? Да я жив быть не хочу, коли то не подлинный царевич Димитрий! Потолкуем с тобой вразумительно. Будь он просто беглый расстрига, так зачем бы великому государю трепетать его, как буки, нарочито посланиями разуверять народ?

-- Да что, и правда ведь... А ты как полагаешь, господин честной? -- обратился купчик к Курбскому.

До сих пор Курбский не вмешивался в разговор, хотя сердце в нем учащенно билось. Но на такой прямой вопрос отречься от своего царевича -- казалось ему постыдным малодушием. И у него, точно его кто толкнул, само собой слетело с языка:

-- Для меня-то он несомненный царевич Димитрий.

Петрусю давно уже не терпелось вставить свое слово, и он хвастливо договорил за своего господина:

-- Мы близкие ему люди и нарочно присланы от него в Москву.

От такой излишней болтливости казачка Курбского покоробило -- не со страху за себя лично, а потому что он словно бы превысил данное ему царевичем полномочие. Смутились, видимо, и мужички; а монастырский захребетник разом вскочил из-за стола.

-- Куда, брат? -- спросил приказный, хватая его за рукав.

-- Блажен иже не иде на совет нечестивых, -- отвечал тот, тщетно стараясь высвободить свой рукав.

-- Постой, погоди! Ты слышал ведь сейчас, что господин этот и холоп его подосланы сюда самозванцем и прямо называют его царевичем Димитрием? И вы тоже слышали, православные?

Ответа ни от кого не последовало. Но общее глухое молчание служило как бы ответом.

Махнув рукой нескольким стрельцам, сидевшим за одним из соседних столов, приказный зычно гаркнул на все кружало:

-- Слово и дело!

Слишком хорошо известен был всей Москве этот страшный окрик отечественной инквизиции тайного сыскного приказа. Стрельцы не замедлили нагрянуть и окружить Курбского и Петруся; остальные посетители кружала, сколько их ни было, точно также всполохнулись. Но приказный предупредил их:

-- Стой! Никто покуда ни с места! А теперь, сударик мой, -- обернулся он к Курбскому, доставая из кармана пару железных наручников, -- пожалуй-ка сюда твои рученьки.

-- Ни за что!

[]

И Курбский схватился за саблю. Неизвестно, чем бы окончилась эта неравная борьба, не вступись в дело второй сыщик-купчик.

-- Не замайте его, ребята, -- сказал он. -- Его милость -- человек рассудливый: попусту чинить противление не станет. Сила солому ломит, господин честной; усугублять свою вину пролитием крови верных слуг государевых ты ведь не похочешь? А мы тебя избавим от сих ручных украшений, буде ты добровольно сдашь нам свое оружие.

Что оставалось Курбскому, как не покориться обстоятельствам?

Не долго упирался теперь и монастырский захребетник, которого сыщики признали нужным, вместе с двумя мужичками, прихватить тоже с собой на случай, что "востребуются какие-либо вопрошания".

-- Скорпионы, аспиды! -- ворчал он только сквозь зубы. -- Я немотствую и умываю руце в неповинных.

Глава пятнадцатая

КОНЧИНА ГОДУНОВА И БЕГСТВО КУРБСКОГО

Боярин или боярский сын, ведомый по улице стрельцами, как обыкновенный преступник, -- это было и тогда явлением незаурядным; а потому редкий прохожий не оглядывался на Курбского, возбуждавшего притом своим молодцеватым и благородным видом невольное сочувствие. Иные, посмелее, обращались к конвойным с вопросом, за что, мол, его взяли и куда ведут. Но те отгоняли их резко и сурово:

-- Пошли, пошли, пока самих не забрали!

Раз до слуха Курбского донеслось и соболезнование какой-то женщины:

-- Ах, ты родненький, красавчик этакий! Нешто такой может быть злодеем! Помоги тебе Господи и Ми-кола заступник!

Краска стыда заливала щеки Курбского, и он вздохнул с облегчением, когда, наконец, очутился в мрачной и неприютной приемной сыскного приказа (находившегося в Кремле, около Архангельского собора).

-- Что, сам тут? -- справился приказный у дневального стража.

На утвердительный ответ, он юркнул в боковую дверь; товарищ его -- следом за ним.

В это время откуда-то снизу, точно из-под пола, донеслись какие-то отрывистые крики и глухие стоны.

-- Что там такое? -- справился Петрусь шепотом у своего господина. -- Уж не застенок ли?

-- Надо быть, что так: кого-нибудь, знать, пытают, -- отвечал Курбский. -- Но ты, милый, не бойся: тебя я на этот раз не дам в обиду.

-- О! С тобой, княже, мне ничуть не страшно. А станут пытать, хошь все жилы вытянут, -- ни от тебя, ни от царевича нашего не отступлюсь.