На Москву!

-- Не тогда ли, когда ты отпросился у меня в Кремль -- поглядеть на царский выход из Успенского собора?

-- Как раз. Как сняли тут все свои шапки, глядь, у одного малого лоб выбрит тоже по-хохлацки. Ну, а свой своему поневоле брат. Я -- к нему; разговорились. Стал он тут бахвалиться передо мной хоромами своего боярина, да расписал такие чудеса, что меня сумление взяло.

-- Коли не веришь, -- говорит, -- так зайди хоть нарочно: весь терем его тебе сверху до низу покажу.

-- Так вот боярин твой, -- говорю, -- и дозволит нам расхаживать по своему терему!

-- Вестимо, -- говорит, -- без него. Примерно завтра они с боярыней званы во дворец на вечерний пляс. Заходи вечерком...

-- И ты зашел, не спросясь даже у меня?

-- Да ведь ты, княже, меня в дом к ним, пожалуй, и не пустил бы...

-- А! Так боярин этот из моих недоброжелателей? Уж не князь ли Татев?

-- Ой, нет, нет! К этому людоеду я и сам бы не сунулся. Так вот, прихожу я туда, обошли мы этак три-четыре палаты, осмотрели всякую штуку, как вдруг под окнами грохот. Что такое? Ан подкатила колымага, господа вернулись уже из дворца. Забегали тут люди по дому, заметались туда-сюда.

-- Тише вы, не шуметь! -- гаркнул боярин. -- Зажечь огни в светлице! Сейчас будут ко мне бояре на большой совет, только с заднего крыльца...

"Гай, гай! -- думаю себе. -- Во дворце веселие и пляс, а они, вишь, сбираются тут на большой совет, да крадучись с заднего крыльца. Знать, неспроста!"

-- А тебя-таки не заметили? -- прервал рассказчика Курбский.

-- Нет, мы с приятелем притулились за дверью, а как прошел далее боярин, мы шмыг в темный переход.

-- Ну, братику мий, -- говорит приятель, -- теперычка утекай до дому.

-- Утечешь! -- говорю. -- Ведь с заднего-то крыльца, слышал, сейчас гости будут?

-- Ось казусное дело! Куда же мне скрыть тебя?

-- А в какой ни на есть чуланчик, -- говорю. -- Верно, найдется?

-- Как не найтись...

-- Так что же?

-- То-то вот, -- говорит, -- что чуланчик мой как раз около светлицы нашего боярина, где будет сейчас большой совет, а ты, не дай Бог, чихнешь...

-- С чего мне чихать-то?

-- С пыли: больно там уж пыльно...

-- Не чихну! -- говорю, -- заспокойся. А мне, братику, куда занятно бы послушать, о чем этакие умные люди промеж себя речь ведут! Кабы только еще в щелочку одним глазком взглянуть: николи ведь вблизи царских вельмож еще не видел...

-- Аль показать? -- говорит, а сам смеется. -- Ведь у меня из чуланчика туда для себя дырочка просверлена!

-- Ну, хитер же ты! -- говорю. -- Покажи. Во век не забуду!

А он и рад. Провел меня в свой чуланчик; в окошечко его самодельное из светлицы уже свет к нам брезжит: зажгли, значит, огни. Глядь, поодиночке сбираются и гости. Хозяин всякого встречает с поклоном, всякого по имени и изотчеству величает...

-- Так что ты всех их мог бы, пожалуй, назвать поименно? -- спросил Курбский.

-- Мог бы, княже, но, прости, и тебе не назову.

-- Ну, и что же дальше?

-- Ну, вот, как собрались, хозяин и говорит им, что, так и так, мол, созвал он их нарочно в столь позднюю пору прямо-таки из дворца, чтобы тем часом, что поляки там веселятся, потолковать келейно. Да чего я тут наслышался -- крий, Мати Божа!

-- А говорил больше все хозяин?

-- Все он один; те только, знай, поддакивали. Каждое слово его словно ножом врезалось мне в память. Начал он с того, что послы-де польские требуют теперича для своего короля Сигизмунда не токмо уже Северскую землю и Смоленск, но и Новгород Великий, Псков, Луки, Торопец, Вязьму, Дорогобуж и иные прочие русские города; что были те города некогда будто бы литовскими, а Литва-де искони была польская.

Тут все бояре как завопят в один голос:

-- Лгут они, вражьи дети! И Литва-то сама не польская. Да этак скоро пол-Руси у нас отберут!