На нарах с Дядей Сэмом

Помимо камер, на этажах присутствовали КУТэПы: купально-умывально-туалетные помещения.

По одному ватерклозету и стоячему душу располагалось в «блатных» крыльях корпуса. Основные коридоры дали приют еще двум уборным-душевым с когда-то кафельными полами и стенами.

На стандартный тюремный сортир приходилось по 6 раковин и 6 унитазов. В боковой заплесневелой теплице по выращиванию ножного грибка уныло приютилось по 3 душевые кабинки. Половина «удобств» все время находилась в нерабочем состоянии. Среднестатистически на одном унитазе сидело по 20, а в каждом душе омывалось по 30 заключенных.

Дефицитные раковины для умывания оказались многофункциональными.

Несмотря на то что почти всегда они были забиты пищевыми отходами и волосами со всех концов земли, мы все равно умудрялись чистить над ними зубы и бриться. А мои соседи из стран Ближнего Востока в них же полоскали потные ноги перед каждой из пяти ежедневных молитв.

Все подтекало, нещадно воняло и выполняло функцию гигантской чашки Петри.

В тюрьме я заставил себя забыть, что на воле был «белым и пушистым».

Стремление к чистоте на время осталось в прошлом.

Но даже через год пребывания на американских нарах я так и не научился пользоваться туалетом в качестве джентельменского клуба. То есть вести соседские и приятельские беседы, восседая на унитазе, при этом тайно покуривая, а иногда еще и читая или жуя, как это делали другие.

В отличие от большинства моих товарищей по корпусу я старался пользоваться уборной в помещении школы или церкви. Приватно, сравнительно чисто, более-менее цивильно и всегда свободно.

С необходимым в жару купанием оказалось посложнее – мне приходилось пользоваться общественными душевыми. Там пахло хлоркой и воронежским бассейном «Спартак», куда я в детстве ходил учиться плавать.

В небольших «тихих комнатах», притулившихся в конце коридоров, хлоркой не пахло. Но в них там почти всегда толпился и шумел неприкаянный тюремный народ, вызывая злость обитателей камеры напротив. Кто-то играл на гитаре, кто-то молился, кто-то делал домашнюю работу для местной школы, кто-то дулся в карты, кто-то выяснял отношения, а кто-то гладил ненавистную темно-защитную форму.

На глажке специализировался и держал монополию пожилой доброжелательный колумбиец Гектор. Из подручных средств он смастерил гладильную доску и взимал по доллару за рубашку или брюки.

Почему-то запах свежепроглаженного белья у меня ассоциировался с детскими поездками в Сочи и проживанием у «хозяйки» тети Нины. Обоняние приносило в тюрьму забытые сюжеты из прежней жизни – советской, российской или американской.

В Форте-Фикс я окончательно убедился, что лучше всего человек «помнит носом»… Как у Маяковского, «у каждого дела – запах особый».

Первый этаж пах по-другому.

Нечистотами, гниющим мусором, текущей сантехникой, потом и испражнениями там не воняло. На первом этаже размещались офисы дуболомов, отвечающих за наш отряд, а также центральный командный пункт дежурного охранника. Из их кабинетов цивильно веяло кондиционированным воздухом.

«Что позволено Юпитеру, не позволено быку».

В левом крыле, в самом тупике, располагалась наша мини-прачечная на шесть машин.

За постирушки нужно было платить. Постирать небольшой мешок грязных вещей стоило один-два доллара. Там хозяйничал негр по имени Конго, прозванный так в честь «страны исхода». К услугам расторопного коммунальщика я прибегал каждый понедельник, выставляя на ночь заполненную сетку возле своей койки.

«Черный прачка» возвращал пахнущий «ландроматом»[185] мешок ровно в 10:30 утра.

Рядом с прачечной гостеприимно распахивал свои разбитые двери отрядный «красный уголок» – пустая звонкая комната с низким потолком, выкрашенная все в тот же темно-зеленый цвет. Главное место там занимал древний бильярд. Из другого культинвентаря присутствовал разбитый стол, перекладина для подтягиваний и неработающий велотренажер.

Пять раз в неделю, ровно в 5:30 утра, я, как штык, оказывался в «красном уголке» и начинал свою физкультминутку.

Моими партнерами по первым физкультурным утехам выступали мой друг Лук Франсуа и мой другой чернокожий приятель, нигериец Майкл.

«Миша» был умницей: получил два образования в Кембридже, имел брокерскую компанию на Уолл-стрит, публиковал собственные книги и занимался спортом.

К сожалению, таких, как Лук и Майкл, в моей тюрьме насчитывались единицы. Поэтому я очень дорожил нашими отношениями.

Чернокожие «иностранцы» отличались от наглых и циничных афроамериканцев как небо и земля. Особо искренней дружбы с последними у меня не получалось, хотя по большому счету я к ней и не стремился.

Пошутить – пожалуйста, но не более того…

Телевизионные комнаты или «TV rooms» завершали список служебных помещений моего трехэтажного барака. Их было ровно пять, причем в каждой висело по два телевизора. Итого: 10 каналов в соответствии с древнеримской концепцией для рабов и плебса – «хлеба и зрелищ».

Столовка обеспечивала «хлеб», телекомнаты – «зрелища».