На небесном дне

Там в тонком мире смогут отдохнуть.

Тут в тонком мире вечно жди подвоха…

Но о себе ты позабыл. Так вот,

твоя как раз не по сезону шкура:

без лишаёв лишений и невзгод

и нафталином провоняла, дура.

Никем не бит, не тронул никого,

не спас (себя бы хоть – и то довольно),

и ощущал тупое торжество,

когда вдруг видел, что другому больно

не меньше, чем тебе, – от тех же, тех

неизлечимых на веку болезней.

От них от всех одно лекарство – смех —

советовал (советовать полезней,

чем принимать советы). Ты и сам

народным этим средством подлечился.

Ах, сколько анекдотов по усам

текло! Как ты их кушать наловчился!

И думал, думал: так и жизнь пройдёт —

хи-хи, ха-ха… И разве ты виновен,

что вечно мор, и глад, и недород?

И – тоже мне – Пророк, Мессия новый…

И ешь, и пьёшь из черепков отцов —

«Ату их, мертвяков!» – глядь, сам в героях!

Ну, сколько там незанятых Голгоф?

И сколько свояков при аналоях?..

А всё-таки нашёл ты способ свой

побыть судьёй – и способ самый ловкий:

ни жертвы той, ни поиска святой

водицы (с микроскопом и спиртовкой),

ни даже надувательства – оно

большого тоже требует раденья.

Решил, что всё тебе разрешено

сказать – и ну болтаешь без зазренья,

за всех хлопочешь, всем свой приговор

выносишь… Что «Вначале было Слово.

И Слово было…» – что, и это вздор?

Важней, что за тобой осталось слово?

Хор

От источников трёх, мутно-рыжих кровных истоков,

от калинки-малинки с подточенными корнями,

от окошка на Запад и душного ветра с Востока,

да от печки – от доменной печки с её пирогами,

от сервантов, собой отразивших благополучье,

от торшеров, собой осветивших интеллигентность,

от квартирок, которые были бараков получше, —

через ямы-ухабы и неба казённую бледность,

через воды, над коими птицы носились всё реже,

через годы, в которые время сгущалось, как чаща,

через свет грязно-белый, который нам всё-таки брезжил

даже осенью тёмной и чёрной зимою ледащей, —

пролегает-ветвится железная наша дорога

и блестят, как ледок, на крестах возведённые рельсы,

и идём мы по ней – все от Бога и все до порога —

полубоги, ворюги, чернобыльские погорельцы.

III. В том же составе

Московская повесть

…Я гимны прежние пою…

Пушкин. Арион

…Зато как человек я умираю.

Георгий Иванов

Но меня не забыли вы.

Ахматова. Поэма без героя

1

Это было лучшее, лучшее —

для тебя уж во всяком случае…

Третьеримских застолий рать

пировала, чуя падучую.

А Четвёртому не бывать.

Под окошком снега скрипучие

новогодний приход озвучивали

всех друзей твоих, всех гостей.

И взвивала метель гремучая

лоскуты червонных мастей.

Но уже занимали котельные

эти люмпены самодельные,

йоги семени гой-еси —

просветлённые и похмельные

беспредельные на Руси.

Не от пьяного ль их старания,

от безумного бормотания

раскалятся котлы докрасна

и начнётся такое таянье! —

хлынут воды теплоцентральные —

и почудится, что весна…

2

Перевернув заглавный лист,

увидим действующих лиц —

состав, готовый к отправленью.

Ю. Щ. – нещадный журналист,

щелкунчик, борющийся с тенью

(и драматург по убежденью),

наш капитан, наш адмирал —

он сам команду отбирал.

Итак, Андрей, им первозванный,

всем гениям Вильгельм желанный, —

кого он там прижал у ванной

и душит Пушкиным, нахал?

Шерше ля фам? А это – Павел,

новозаметный репортёр,

он уважать себя заставил

газетный ежедневный сор

и тем живёт…

Красавец Загал,

который над стихами плакал…

А рядышком – среброволос,

суров и с виду всех поболе —

застолий загребной матрос

с гитарой старой на приколе —

непревзойдённый Анатолий,

романтик, жизнелюбец, бард…

И декабрём сменялся март,

и вот уже листва желтела…

Черёд сезонов и погод,

не волновал – не в этом дело:

эпоха сменится вот-вот.

И мы качались на волне,

от Галича до Окуджавы,

и принимали от державы

вину за истину в вине.

Сам Окуджава эту чашу

делил не с нами – ну так что ж,

ещё хмельней мы пели Сашу

Аронова – он был хорош!

Что твой арап – губаст, торжествен,

в дворцах ледовых неуместен.

Лишь по иронии судьбы

одну из самых наших песен

его (та-та… надрыв трубы…)

узнали все. Но мы простили

измену светскую ему…

О, сколько было их в России,

тех Арзамасов на дому!

(Уж не шестнадцать – по всему.)

И наш едва ли отличался.

Художник Боба здесь случался,

переманеживший испуг.

Сочувственна, хотя ранима,

бывала тут свой-парень-Нина.

Евгений, парадоксов друг,

заглядывал, хотя нечасто…

А те, кто выбьются в начальство,

с вождями фанов обнявшись,

здесь рассуждали им за жизнь.

И поболтать со всеми вместе,

и помолчать умней других

янтарной Балтики гроссмейстер

спроста, без шашек золотых,

сюда ходил – раз-два и в дамки! —

на полпути из Касабланки.

…Легко к концу тысячелетья

влезать в онегинский размер:

глядит в литературу сплетня,

а сам ты – в Дельвиги, мон шер?

И посему продолжу. Значит,

на кухне Альхен водку пил —

он был командовать назначен

правофланговым левых сил

с названьем бравым «Комсомолец»…

Как жалко, что Давид Самойлыч

не мог свалить свой тяжкий груз

и лишь звонил сюда – мы б рады! —

«из поздней пушкинской плеяды»!

Мы без того вошли во вкус:

«Друзья! Прекрасен наш союз…»

3

Это было лучшее, лучшее.

Это было во всяком случае: