На неведомых тропинках. Сквозь чащу

Веника я почувствовала слишком поздно, как всегда, стоило падальщику пропасть из поля зрения, пропасть из мыслей, как он и исчезал с внутреннего радара, становясь невидимкой. Он ударил маховика в спину. Словно толкнул камень, стоящий на краю обрыва. Валун покачнулся, целую секунду балансировал и, не удержавшись, повалился вперед.

Я успела отступить на шаг, волосы упали на плечо, когда он повалил меня на землю, впечатывая спиной в острые царапающие кожу кости. Руки уперлись в горячую шкуру. Сила еще не покинула меня, или покинула но не вся, в самый первый момент, я не позволила этому "камню" раздавить себя, смогла удержать, но не оттолкнуть. Громадные ладони уперлись в землю, принимая вес собиравшегося подняться маховика, а падальщик уже напал снова, запуская когти в ранее нанесенную рану. Горящие глаза подернулись болью, я выгнулась, стараясь отползти.

Веник, стремительно возвращавший себе звериную сущность, продолжал рвать плоть. Это казалось даже нестрашным, почти привычным. Разве камню, что навис надомной может быть больно? Даже когда кто-то стесывает с него слой за слоем.

Маховик перенес вес с одной руки на другую, становясь надо мной на четвереньки, глаза — огни мигнули, поросшая мехом грудь замерла, лицо с вывернутыми ноздрями и темной дырой рта исказилось.

Веник урча слизывал с рук кровь.

Нелюдь тряхнул головой. Он был слишком близко, но я все равно чувствовала его еле-еле. Может, маховик выпадал из зоны "уверенного" приема, а может, это место не давало мне заглянуть внутрь своего коренного жителя, да много чего могло быть. Но его эмоции были слишком простыми, и я смогла уловить ту часть, что была на поверхности. Раздражение, которое словно зуд расползалось по телу, и заставляло его вздрагивать. Оно требовало действий, требовало махать руками. Он не хотел видеть чужаков, они ползали словно кусачие блохи, они задевали струны, дергали нити, заставляя его кричать. А он не хотел… устал… Нелюдь давно привык к боли, сжился с ней. Она была для него так же естественна, как дышать. Но он устал, и эта усталость росла, ложилась на плечи тяжелой меховой шкурой. Скоро он опуститься и не сможет встать. Даже не захочет. Обидно.

В его глазах светилось чистое огорчение, почти детское. Так же я смотрела на Маринку, когда она жадничала и не давала велосипед покататься. Щелчок по носу, так он воспринимал свое падение. И меня, бесполезно ерзающую в пыли. Чувства, пришедшие из другого мира, им не место здесь, не место на морде страшного нелюдя.

Спину царапали кости, я пыталась отползти от маховика, от его звериного терпкого запаха, от ощущений, от грязи.

Веник запустил руку в спутавшиеся колтунами волосы твари и дернул, заставляя запрокинуть голову. И я поняла, что сейчас нелюдь отмахнется от гробокопателя. Ударит, грохнется на меня, и наверняка раздавит. Я даже успела представить, насколько это будет больно. Любой бы отмахнулся, хотя бы постарался.

Рычание падальщика сменило тональность, а маховик все еще стоял на четвереньках, желтоватые когти, метнулись к горлу.

Почему он не защищается? Почему даже не пытается? Почему обида на меня только усиливается?

Один поворот и при такой массе он будет спасен. Одно движение и мои ребра хрустнут, если он отмахнется и повалится вперед… Или в этом все дело? В осторожном прикосновении к волосам? В том, как нам было больно, когда я задела вещь Ушедших?

— Веник! — протестующе закричала я.

Он услышал и понял. Он мог остановиться. Мог но не захотел. Противник пал и должен быть убит.

— Веник, он…

Маховик открыл рот и завыл. На одной ноте, жалобно и тоскливо. Когти падальщика почти ласково прошлись по чужому горлу, оставляя за собой две линии. Крик прервался перечеркнутый одним движением. Но его услышали и ответили короткими отрывистыми, похожими на лай криками. Другие… Кто? Наверное, маховики… отозвались на его зов.

Хлынула кровь, в свете алой луны она казалась черной. Она имела тот же звериный запах. Ее было очень много. Она текла из раскрывшихся порезов, словно у маховика внезапно появилось еще два рта с рваными краями — губами. Кровь заливала мне руки, грудь, шею, толчками выплескивалась на лицо и сколько бы я не пыталась, отвернуться, все равно попробовала ее вкус, закашлялась, на языке осела шерсти и соль. Каждый вдох теперь был окрашен в красный цвет.

Глаза нелюдя утратили блеск, кровь текла, рот открывался и закрывался, а он все стоял, все не падал…

Веник схватил меня за плечо и я, оторвав перемазанные кровью ладони от груди маховика, вцепилась в падальщика.

— Давай, — рявкнул он, помогая выбраться, — Быстрее, — он поставил меня на ноги, — Опять на тот свет намылилась? Так только скажи…