На ночь глядя

— Приходилось. Я тогда ещё не понимал, почему вижу смерть своих потомков, и даже не задумывался соответственно, каким наделён талантом.

— Таланты развивают, а ты это просто получил.

— Верно. Но и даром его назвать не могу.

Я не стал развивать тему. Конечно он будет распинаться, что это не дар, а проклятие, а мне эти речи тошны до ужаса.

— Часто ты умирал?

— Поначалу очень часто. Потом научился претерпевать каждый отдельный жизненный цикл, учась новому и не забывая старое.

— Каково это?

— Перерождаться?

— Умирать…

В моём голосе промелькнула дрожь. Ужас резко подступил к горлу, и я резко отвлёкся от разговора с ним на безмолвный телевизор, чтобы немного успокоиться.

— Страшно каждый раз. Завидую даже, что ты не появишься вновь…

— Извини, но тут мы друг друга не поймём, так что не будем.

— Это ты меня прости. И правда, что-то я забылся.

Я не мог из головы выкинуть мысль, будто он клоуничает там, спрятанный за ширмой как за театральной кулисой. Все его слова какие-то наигранные, словно заученные, опостылевшие ему самому. Но он так привык говорить одно и то же, что просто уже не способен перестать. Мне что, пожалеть его? Бедняга изучал мир вдоль и поперёк сколько душеньке было угодно, и вот он устал, страдалец, теперь ищет утешения у таких, как я. Мои сорок два по сравнению с его тысячелетиями выглядят как пшик, мимолётный сон, который на утро забываешь начисто.

— Что у тебя? — сменил он тему, и опять неудачно. Я не захотел отвечать, как подобает.

— Рак.

— Я знаю, а чего?

— Какая разница?

— Просто интересно. У меня самого хордома.

— Соболезную.

Хотя, чему я там соболезную? Я даже не знаю, что такое эта хордома. Что-то редкое, наверное. И тут решил отличиться, лишь бы не заболеть каким-нибудь тривиальным раком лёгких.

Тут мне резко надоело само слово «рак».

Он промолчал, перевернулся на своей скрипучей койке и тут же захрапел. Везёт ему, так легко засыпает! Я выключил телевизор и спрятал пульт под подушкой. Гнетущая тишина обняла как надоедливая слюнявая старуха. И до этого было негромко, а сейчас кроме шума в ушах ничего не слышу, и просто противно от этого. Я думал, от усталости быстро отключусь, но мысли зароились в голове, как сотня другая маленьких настырных муравьёв. Каково это, когда не боишься очнуться однажды в новом теле, в новой стране, в новом времени? Он видел рассвет человечества и, вполне вероятно, увидит его закат. За такое время можно научиться мириться с подобной ношей и засыпать спокойно, привыкнув к тому, что дни больше не кажутся долгими, сливаясь в ровное течение времени, тоже утратившего всякую ценность.

А он ещё строил вид, что ему есть дело до моей болезни. В следующей жизни он и не вспомнит обо мне, до сих пор храня в своей голове отпечатки глубокой древности. Даже как-то стыдно перед ним. Наверное.

* * *

Я проснулся от звуков воды. Он умывался в ванной, не закрыв за собой дверь. Так громко елозил зубной щёткой во рту, что я от каждого звука вздрагивал как от скрипа разбитого стекла. Скоро придёт медсестра, последние несколько недель меня умывают другие люди, потому что уже нет сил вставать и всё делать самому. И умывальник в палате этим утром использовался впервые за долгое время, пока я здесь.

— Доброе утро, — сказал он с набитым пастой ртом, словив мой взгляд в отражении зеркала, — как спалось?

Он громко, мерзко сплюнул и набрал воды, прополоскав горло, после чего вышел, наспех вытершись маленьким вафельным полотенцем, висящим на крюке у двери ванной.

— Неплохо. А тебе?

— Тоже. Приснилось, что я в Сибири охочусь на кабанов.

— И насколько это правда?

— Сон — вымысел. Но когда-то я жил в Сибири и был охотником. Неудачливым, кстати говоря. После этого переместился в аристократию Франции восемнадцатого века.

Я был уверен, что он уже где-то ошибся, упомянув восемнадцатый век, но рассказав совершенно о других вещах. Стоило бы на этот раз точно запомнить его слова или даже записать. Надо будет попросить блокнот и ручку у медсестры, когда та придёт с умывальными принадлежностями и холодной уткой. Её что, специально держат в морозилках, чтоб я боялся каждый раз за свою задницу? И без того непросто даётся процедура в присутствии других людей, так ещё и жопа сжимается от мороза.

А теперь и он здесь будет. Стыдно перед ним показывать ещё бо́льшую слабость поверх той, что и так виднеется снаружи. Ощущаю себя обнажённым перед церковным хором. Что-то типа того. Хотя я никогда не был голым перед хором, никаким, и перед церковным тоже. Кажется, люди что-то подобное ощущают. Или нет. Мне просто противно.