На новой земле

До меня единственной, кто останавливался в гостевой комнате, была сиделка миссис Гарибьян, которая жила у нас какое-то время, когда мы с отцом уже не могли обеспечить маме полный уход, а она еще не приняла окончательного решения умереть в больнице. Миссис Гарибьян, высокая женщина средних лет с короткой стрижкой и певучим южным акцентом, была замужем за армянином и умела превосходно готовить всевозможные армянские блюда. Этому ее научила свекровь. Она всегда приносила миски с отбивными из барашка или долмой—фаршированным мясом, завернутым в виноградные листья, так что теперь эти блюда напоминали мне о времени маминого угасания. Мама тогда уже почти ничего не ела, так что миссис Гарибьян ставила свои миски в холодильник, чтобы мы с отцом могли перекусить вечером, и еще без напоминания покупала нам молоко и хлеб. Вначале она уходила по вечерам домой, но потом на две недели поселилась у нас, чтобы дежурить по ночам, — к тому времени мама не могла жить без уколов морфия, и ее постоянно тошнило. Миссис Гарибьян вела записи маминого состояния — чего-то чиркала в своей объемной записной книжке в матерчатом переплете, похожей на поваренную. Ее благодушная внешность, ее уверенность, спокойная, но бодрая манера внушали мне надежду, что она если и не излечит маму, то, по крайней мере, сможет удержать ее по эту сторону смерти.

— Это время — самое плохое, — сказала она мне как-то раз. — Ты зажмуриваешься от страха перед тем, что будет потом, но поверь мне, мальчик, — потом станет легче, и тебе и ей.

В то время ее слова меня не утешили, я не мог представить себе ничего хуже того времени, когда мама уже не сможет вдохнуть воздух в свои измученные легкие, когда закроет усталые глаза навсегда. Я не мог представить себе жизни без мамы: я не знал, как мне жить, не видя ее лица, изуродованного болезнью, но по-прежнему прекрасного, не слыша ее тихого голоса, говорящего мне слова любви и сожаления. Однако после ее смерти я понял, что именно миссис Гарибьян имела в виду: действительно, самым страшным было ожидание смерти, а не собственно смерть, и те глухие, черные, тяжелые месяцы — яркое тому подтверждение.

Я накинул свитер, приоткрыл дверь и закурил сигарету. Неубранные осенние листья метались по двору, подгоняемые ветром, то взметались вверх, то оседали на черной поверхности бассейна. Бассейн позволял мне легче переносить визиты домой, но прошлым летом, которое я, кстати, провел в квартире с одним приятелем, чьи родители уехали в Европу, отец забыл наполнить его водой, а за ужином, когда все все-таки сели за стол, вскользь заметил, что фильтр не в порядке. Когда мы переехали сюда, мама поначалу плавала в бассейне каждый день с религиозным фанатизмом — сорок раз туда и обратно. Но на следующее лето она была уже так слаба после химиотерапии, что только сидела около него и болтала в воде ногами, и то если погода позволяла. В конце того лета она умерла.

Из дома доносились звуки телевизора — я увижу моих новых родственников, как только пройду через кухню. Что же, этого все равно не избежать. Я натянул джинсы, злясь, что нельзя ходить по дому в трусах, и пошел в ванную умыться. Долго брился и плескал себе в лицо водой, потом отправился на кухню. Я не хотел завтракать, только выпить чашку крепкого кофе. Вчерашний ужин поразил меня кошмарной чопорностью. Во-первых, блюд нам было подано штук сто. Во-вторых, Читра так и не села с нами за стол — она поела уже после того, как все поужинали. Так делали наши служанки в Бомбее. Теперь я ожидал, что мне приготовлена еще одна тарелка с горой индийской еды, но стол на кухне был совершенно пуст. Я прошел в гостиную — Читра и ее дочери сидели на диване и смотрели сериал по телевизору. В нашей гостиной с ее высоченным потолком и стеклянной стеной, через которую лились лучи утреннего солнца, они выглядели маленькими и какими-то бесцветными. Девочки были одеты, но Читра все еще сидела в халате с красно-желтым цветочным орнаментом. Без косметики и золотых украшений она казалась еще моложе, чем вчера. Читра пила чай из большой чашки, держа ее обеими руками. На журнальном столике рядом с ней стояла круглая жестяная коробка с маминым любимым печеньем.

— Доброе утро, — сказал я.

— Доброе утро, — откликнулись Пью и Рупа, мимолетом сверкнув на меня глазами и снова отвернувшись к телевизору.

— Сейчас я сделаю вам чай, — предложила Читра, делая попытку встать с дивана. — Я вам не приготовила. Ваш папа сказал, что обычно на каникулах вы спите очень долго.

— Да все нормально, — сказал я. — Пожалуйста, не вставайте. Я не хочу чая.

Она обращалась ко мне на бенгали, я отвечал по-английски. Я думал, что мое нечеткое американское произношение окажется непонятным для ее уха, но вроде бы она понимала все, что я говорил.

Читра нахмурилась.

— Как это — не хотите чая? — спросила она. — Вы не пьете утренний чай?

Девочки тоже повернулись ко мне, наверное, чтобы получше рассмотреть такое уникальное создание.

— Нет, просто я хочу кофе. Я люблю кофе, понимаете? Всегда пью кофе у себя в колледже. Я привык к кофе.