На обратном пути

– Громы небесные! – говорит Валентин. – Ну, ты и вырядился.

Со знанием дела он ощупывает Артуров галстук – роскошный, вискозный, с лиловым рисунком.

– Ничего, дела налаживаются, – польщенно улыбается Леддерхозе. Он торопится.

– А кнейч-то какой, – не перестает удивляться Валентин, рассматривая арбуз.

Леддерхозе неймется уйти. Он хлопает по папке.

– Дела, дела…

– Что твоя табачная лавка? – спрашиваю я.

– Куда она денется, – отвечает он, – но теперь я торгую только оптом. Вы можете порекомендовать конторское помещение? Плачу любую цену.

– Помещение порекомендовать не можем, – говорит Валентин, – так далеко мы еще не продвинулись. Как жена?

– А что? – сдержанно уточняет Леддерхозе.

– Ну, ты в траншеях все жаловался. Мол, она для тебя слишком худая, а ты вроде предпочитаешь крепеньких.

Артур качает головой.

– Не помню.

Он исчезает. Валентин смеется.

– Как люди меняются, Эрнст, да? В траншеях он только и делал, что скулил, а теперь глянь какой шустрый. Каких только сальностей не говорил! А нынче и слышать об этом не хочет.

– А у него-то, кажется, все складывается неплохо, – задумчиво говорю я.

* * *

Мы бредем дальше. Колышется туман. С ним играет Вольф. Наплывают и уплывают лица. Вдруг в молочном свете я вижу блестящую красную шляпку лаковой кожи, а под ней нежно тронутые влагой черты, отчего глаза сверкают еще ярче.

Я останавливаюсь. Сильно бьется сердце. Это Адель. Тут же накатывают воспоминания, как в шестнадцать лет мы прятались в полутьме у дверей спортивного зала, ждали девчонок в белых свитерах, бежали за ними по улицам, догоняли и, тяжело дыша, молча загораживали им дорогу. Мы смотрели на них во все глаза, в конце концов они вырывались, и погоня продолжалась. А завидев их где-нибудь вечером, тащились за ними в нескольких шагах, робея заговорить, и только когда они заходили в дом, мы, собравшись с духом, кричали «Пока!» и удирали…

Валентин оборачивается.

– Мне нужно вернуться, – сбивчиво объясняю я, – кое с кем поговорить. Я тебя догоню.

И я бегу назад, ищу красную шляпу, красный огонек в тумане, дни юности, до всяких шинелей и траншей.

– Адель!

Она оглядывается.

– Эрнст! Ты вернулся?

Мы идем рядом. Между нами сочится туман. С лаем скачет кругами Вольф, дребезжат трамваи, мир теплый и мягкий. И снова это чувство, переполняющее, трепещущее, убаюкивающее, годы стерлись, плавно покачивается дуга, переброшенная в прошлое, дуга-радуга, светлый мостик в тумане.

Я не знаю, о чем мы говорим, да это и неважно, главное, что мы идем рядом и опять эта нежная, неслышная музыка прошлого, эти волны предчувствий и щемящей тоски, за которыми зеленеют луга, мелодично шелестят серебристые тополя, угадывается воздушный горизонт юности.

Долго ли мы шли? Не знаю. Я бегу обратно. Адель ушла, но в душе, как огромный пестрый флаг, развевается радость, надежда, нет ни одного незаполненного уголка, моя маленькая комнатка, зеленые башни и белые просторы.

* * *

Я натыкаюсь на Вилли, и мы идем искать Валентина. Мы догоняем его в тот самый момент, когда он, ошалев от радости, бросается к какому-то человеку и изо всей силы хлопает его по плечу.

– Ну надо же, Кукоф, старина, ты откуда? – Валентин протягивает ему руку. – Вот это случай, да? Как можно встретиться!

Человек оценивающе присматривается.

– Ах, Лаэр, если не ошибаюсь?

– Ну конечно, мы же были с тобой на Сомме. Помнишь, как посреди всего этого дерьма уплетали оладьи, которые мне прислала Лилли? Георг передал их нам на передовую с полевой почтой. А ведь чертовски рисковал тогда!

– Да, разумеется.

Воспоминания страшно взбудоражили Валентина.

– Потом все-таки ему досталось, – продолжает он, – правда, уже без тебя. Правую руку оторвало начисто. Скверно для кучера-то. Наверно, сейчас занимается чем-нибудь другим. А ты где был потом?

Кукоф отвечает что-то неопределенное, а затем говорит:

– Славно было встретиться. Как ваши дела, Лаэр?

– Что? – растерянно переспрашивает Валентин.

– Как ваши дела? Чем занимаетесь?

– Ваши? – Валентин еще не пришел в себя. Секунду он смотрит на товарища, который стоит перед ним в элегантном коверкотовом пальто. Затем опускает глаза на свой наряд, багровеет и выдает: – Скотина!

Мне неловко за Валентина. Вероятно, его первый раз навестила мысль о дистанции. До сих пор мы все были солдатами. А теперь этот дипломированный хлыщ одним-единственным «вы» камня на камне не оставил от его непринужденного оживления.

– Брось, Валентин, – говорю я. – Такие бахвалятся тем, что заработали отцы. Тоже профессия.

Вилли добавляет пару ласковых от себя.

– Да, отличные товарищи, – горько изрекает наконец Валентин.

Но осадок у него остался. И разъедает изнутри.

К счастью, мы встречаем Тьядена. Он весь грязный, как половая тряпка.

– Слушай, – осматривает его Вилли, – война кончилась, мог бы и умыться.

– Не сегодня, – важно отвечает Тьяден, – в субботу. Даже искупаюсь.

Мы теряем дар речи. Тьяден – в корыто? Может, это последствия августовской контузии? Вилли с сомнением прикладывает ладонь к уху.

– Боюсь, я неверно тебя понял. Что ты собираешься делать в субботу?