На одном дыхании!

– Папа, – сказала Варя твердо, взяла отца за руку и посмотрела ему в глаза. – Мне нужно уехать. Вот, погуляю с Вадимом.

Отец пожал плечами. Вид у него был неважный.

– Вадим, я сейчас! Только переоденусь.

Вадим кивнул и покосился на отца. Ничего так папаша. Смирный. Сразу видно – интеллигент. С таким особенных проблем не будет, не дотошный.

– Погода сегодня, – произнес он, соскучившись стоять, – прям зима! Надо Варе сказать, чтоб теплее одевалась. Простынет.

Интеллигентный папаша кивнул, но ничего не ответил. Ладно, пусть пока помалкивает. Потом пообвыкнется, бог даст.

Выскочила Варя, хорошенькая, совершенно не офисная, другая, в джинсах и кургузой курточке. Джинсы в обтяг, любо-дорого посмотреть, а курточка ярко-красная, так прямо взял бы и съел!..

– Пап, не волнуйся, я позвоню!

– И не позавтракала ничего!

– Пап, где мой шарф? Ну большой, серый?

– Вон, наверху.

Этот шарф Варя подглядела у Глафиры Сергеевны. Какой у нее был шарф! Широкий, толстый, явно ручной работы. Наверняка привезла из Стокгольма, где он продавался в лавочке у милой пожилой фрекен, одетой в свитер и мягкие меховые сапожки! Наверняка в витрине у фрекен были выложены шапки и варежки, а еще дивные тяжелые свитера с высоким горлом, все сделано вручную. А в лавочке наверняка хорошо пахло, и на широких и темных половицах лежали выцветшие шерстяные половички, а из окна видно было барки с парусами, набережную и рыбный рынок.

Варя намотала на шею шарф и завязала огромным узлом – так носила Глафира.

– Пошли?

И она выскочила из квартиры. Вадим потопал за ней, пробормотав «до свидания» в сторону интеллигентного папаши.

В коридорчике на четыре квартиры, отделенном от лестничной клетки железной решеткой – как в концлагере, – был навален всякий хлам, стояла детская коляска, и сильно пахло кошками и щами.

Варя проскочила коридорчик, погремела ключами и распахнула решетку.

– Давай, выходи!

– Ну а что за спешка-то, я не понял?

Она с грохотом захлопнула тюремную дверь, ведущую в ее жилье, и нажала кнопку лифта. Где-то далеко, то ли вверху, то ли внизу, завыло, загрохотало и поехало.

– Вадим, – сказала Варя и взяла его за отвороты куртки, – мне нужно, чтобы ты меня срочно отвез…

– Куда?!

– К Волошину. Ты знаешь, где он живет?..

Дэн Столетов так распереживался, что даже спал плохо, чего с ним отродясь не бывало, и он никогда не понимал, как это можно – не спать?! Тетя Оля иногда звонила маме и жаловалась на бессонницу, говорила, что «опять ночь не спала», и Дэн думал: как это может быть? Как можно «ночь не спать»? А что тогда делать? Нет, ежу понятно, что можно делать ночью, а ему-то, Дэну, тем более, но вот когда надо спать, что может быть проще и приятнее? Открываешь окошко, чтоб было свежо и прохладно – мама за это вечно распахнутое окно называла сыночка «отморозок в поисках ледяной свежести», – забираешься под одеяло поглубже, думаешь о чем-нибудь приятном и утешительном, и через пять минут готово дело, спишь!.. И снится всегда что-нибудь хорошее, приятное, легкое. А тут – на тебе! Полночи возился, возился, все никак не мог устроиться! То жарко, то холодно, то неудобно, и мысли какие-то тяжелые, словно жернова, тягучие и бугристые, как овсяный кисель, который варила ему, маленькому, тетя Оля, когда им с мамой вдруг взбредало в голову, что мальчик должен правильно питаться. Тогда они переставали все солить, варили гречку и овсяный кисель и запрещали есть чипсы. Потом тетя Оля из своей редакции вдруг приносила статью – это называлось «материал» – о том, что нужно пить исключительно сырую воду, но не простую, а «серебряную». Тогда про гречку и кисель все забывали и начинали искать серебряную ложку, клали ее на дно трехлитровой банки, а потом оттуда пили.

В общем, всякое бывало, и не всегда приятное, и слава богу, он теперь вырос и может делать все, что хочет! Ну почти все.

Дэн долго соображал, как бы ему заснуть, но ничего не придумывалось. В конце концов он встал и ушел на кухню – от своей скомканной неаппетитной постели и таких же скомканных мыслей. Хорошо, что мать с вечера на дачу уехала. Вдруг подхватилась и уехала, сказала, что там вода не перекрыта, как бы завтра мороз не ударил! Дэн не очень любил, когда мать одна таскалась на эту дачу, еще с тетей Олей туда-сюда, а одной нечего там делать. Он тревожился – вдруг свет вырубится, или насос полетит, или пьяные гаишники какие-нибудь набегут, а его, Дэна, рядом нет! И дачу эту он не любил – подумаешь, дача! Огород и будка посередине! И одному дома ему было… неуютно. Он этого очень стеснялся, и матери ни за что бы не признался, но с ней ему было как-то веселее, что ли! В компании себе подобных Дэн говорил, конечно, все, что положено – предки, мол, достали, житья от них нет, все учить лезут, хотя в жизни ни шиша не понимают, особенно в такой… в современной, ну в молодежной. Предков следовало поругивать за то, что они «совки», отечество именовать «Рашкой», а тысячу рублей «баблом». Дэну от всего этого как-то неудобно делалось.