На окраине Руси. Мифология и язычество балтов

«В духе равнодушия к жизни случалось, что родители топили младенцев женского пола. Та же судьба ожидала калек и болезненных детей, как лишнее для общества бремя, которое и в здоровом состоянии не могло побороть трудностей жизни. Затем шла очередь стариков и больных матерей, которым сыновья укорачивали жизнь, так как «человеческая нищета неприятна богам», а дни бессильной старости увеличивают всеобщую нищету. Одержимых продолжительными болезнями, не поддающимися лечению жрецов после ворожбы последних на священном огне, душили или сжигали на кострах» (Aen. Sylv. Орр. 418 и Voigt. Gesch. I, с. 564).

Нарбутт, Юцевич («Литва», с. 285) и К. Войцицкий («Исследов. слав. древностей»), основываясь на Стрыйковском (с. 143), единогласно описывают последнее пребывание человека на земле.

Каждый литовец и жмудин, как только чувствовал приближение смерти, старался, по мере своих средств, приобрести одну или две бочки пива и потом собирал всех своих родных, друзей и знакомых на прощальный пир. Когда приглашенные собирались, умирающий прощался с ними и просил у всех прощения. Пир продолжался до самой смерти пригласившего.

К этому Юцевич на с. 293 прибавляет: «…нынешние погребальные обряды очень сходны с древними. Как только заметят, что больной умирает, тотчас выносят из избы все семена, в том убеждении, что они не взойдут. Если же агония очень продолжительна и больной сильно мучится, то из-под головы его вытаскивают подушку, а нередко делают над постелью его отверстие в потолке и крыше, дабы душа свободнее могла улететь на небо. Теперь умирающему дают в руки зажженную свечу – православным страстную, а католикам – сретенскую (грошицу), а по кончине покойнику немедленно закрывают глаза, «дабы он не манил других на тот свет».

Литовский крестьянин. С гравюры Ж.-Б. Норблина. XVIII в.

Но станем продолжать прерванное сказание. Как только наступила смерть, покойника тотчас уносили в баню, где чисто его обмывали, потом приносили в избу, надевали на него длинную белую рубаху и сажали в кресло с ручками или в углу избы. Тогда каждый из гостей подходил к нему с кружкою пива и приговаривал: «Пью к тебе, любезный друг! И зачем тебе было умирать? Разве у тебя нет жены, деток, всякого добра…» и т. д. После этого к нему пили вторично «на прощание» и просили, чтобы он на том свете кланялся их родителям, братьям, сестрам, родственникам и друзьям. После этого начинались плач и траурные песни (Рауды).

Ян Малецкий (Maelecius), онемеченный польский протестант из местечка Лык в Пруссии, написавший рассуждение о язычниках, живших еще в Европе, «Libellus de sacrificiis et idolatria veterum Borussorum, Livonum aliarumtpie vicinarum gentium», легкомысленно смешивает литовский язык с белорусским и на «linqua Ruthenica» приводит следующее «funebris lamentation», уверяя, что оно русское:

«Га, леле и прочь ти мене умарл? И за ти не мэль што ести альбо пити? И прочь ти умарл?.. Ра, леле, и за ти не мэль красное млодзице? И прочь ти умарл?»

(Мержинский, Киевский реферат, с. 183).

Иностранные писатели, повторившие этот сумбур, хорошее же приобрели понятие о русском языке! Вот они «исторические источники»!

Крашевский эту «Рауду» передал прекрасным звучным стихом в поэме своей «Витолерауда». Прилагаю ее в переводе:

Зачем ты нас бросил, чего не хватало
Тебе здесь, усопший наш брат?
Иль в доме печально? Иль радостей мало?
Иль нашей любви ты не рад?
Иль мало осталося дикого зверя
В литовских дремучих лесах?
Иль встретилась в жизни потеря?
Иль лук сокрушился в боях?
Иль мало тебя мы здесь, брат, уважали?
Иль братьев не жил был привет?
Жена ли и дети любить перестали,
Покинуть заставили свет?
Зачем же оставил ты здесь сиротами
Жену и детей и родимую мать?
Зачем мы должны обливаться слезами
И больше уж в жизни тебя не встречать?