На оперативном обслуживании в Костроме

Андрей Николаевич достал «Беломор», спички, положил на стол.

— Надо все рассказать, Николай! Все, как есть... Смотри, что происходит...— снова обернулся ко мне Андрей Николаевич.

Существует ритуал, техника допроса; игра, в которую играют и допрашивающий и допрашиваемый; правила, которые помогают одному не выглядеть в собственных глазах малодушным, нестойким.

Сцена была тяжелой. Обстоятельства будто бы давали Валету выбор: признаешься — будешь на свободе... Двум другим, в прошлом судимым, надеяться не на что. В то же время что-то подсказывало ему: если во всем признаться — посадят, потому что краж слишком много... Полупризнание? Тогда его ждет следующий этап. И ему все равно не остаться на свободе... К этому времени следствие добудет новые доказательства, появятся вещи с других краж, родственники окончательно запутаются. Следователь уже не будет столь нуждаться в признательных показаниях, как в самом начале, в первые семьдесят два часа, когда надо получить санкцию прокурора на арест!

«Ты рассказал не обо всех кражах! — скажет ему следователь.— Нарушил условие, при котором тебе обещали свободу!..» Милиции всегда спокойнее, когда вор за решеткой.

Щеки пацана пылали, словно он и в самом деле был в жару. Ведь он шел в первый раз!

— Закурю? — неуверенно спросил он.

— На. Кури. Мы же знаем, не ты был закоперщиком... И сейчас тоже... На Вольной ваша кража? И проспект Текстильщиков. Да? Надо рассказать все по-честному...

Сюжет был заранее известный, с известным финалом.

На подоконнике лежал ломоть черствого хлеба с кусочком сыра. Я старался на него не смотреть.

Валет, с оттопыренной по-детски верхней губой и выпирающими резцами, сидел весь красный, застигнутый врасплох надеждой остаться на свободе. А между тем судьба его на ближайшие шесть лет была уже решена. Впрочем, как и моя тоже. На долгие четверть века. Но мы оба могли об этом только догадываться,

Валета увели.

Вместо протокола допроса Андрей Николаевич со ставил какой-то документ. Несколько строчек, написанных почти у самого верхнего обреза листа,— он экономил бумагу; там были перечислены названия костромских улиц, где шайка Варнавина совершала кражи, и ямы, куда отнесли краденое.

— Теперь так,— Андрей Николаевич озабоченно пошевелил усиками.— Возьми в кабинет все вещи, изъятые у питерских карманников. С ними надо решать, И Тряпкина ко мне. Будем смотреть вещи в его присутствии... И чтоб с понятыми!

Мне недолго пришлось работать следователем — не сколько месяцев. Мустафин, узнавший меня лучше, предложил мне должность оперуполномоченного уголовного розыска, ответственного за раскрытие краж крупного рогатого скота.

Своей первой должностью в розыске я очень гордился. Относился к ней серьезно и полагал, что буду заниматься раскрытием краж скота достаточно долго.

Основной контингент преступников, занимавшихся кражами лошадей, составляли в то время цыгане, которые, похитив коня, либо быстро сплавляли его в соседние области, либо тут же, в Татарской слободе, сдавали па колбасу. В последнем случае лошадь тоже пропадала одномоментно и навсегда.

Уже через несколько дней после своего назначения я обратился в областную библиотеку имени А. С. Пушкина с просьбой снабдить меня учебником цыганского языка. В областной библиотеке такого учебника не нашлось. Мне сказали, что за годы советской власти он ни разу не выпускался, и через Библиотеку имени В. И. Ленина выслали дореволюционный.

До сих пор встречаю я в своих старых тетрадях расчерченные таблицы спряжения глаголов с окончаниями «да», «дэс» и «вэс» в настоящем и будущем, несовершенном и совершенном, изъявительном и сослагательном — «тедэс» — «давать», «тетырдэс» — «тянуть», но «тэнашавэс» — «терять», «тэдаравэс» — «пугать»...

— Наконец-то! — Мрачноватый, в черном плаще друг Пирожковского, увидев меня, поднялся.— Я думал, забыли обо мне!

Он сидел в ленинской комнате. Между столами с подшивками газет, в углу, пылилось старое пианино. Кроме Тряпкина здесь находилось несколько сотрудников, они готовили майскую стенгазету.

— Берешь его? — спросили они.

— Беру.

Тряпкин подошел к пианино, открыл крышку. Оглушительные аккорды разнеслись по зданию.

— «В Сан-Луи шумном,— запел Тряпкин.— Там, где много дам. Их крашеные губы он целует там...»

Тряпкин закончил играть так же резко, как и начал.

— Пошли?

— Где учился играть? — спросил его Андрей Николаевич. Он тоже слышал бравурные звуки, донесшиеся из ленинской комнаты.

— А-а... В детстве! В музыкальной школе.

— Долго учился?

Тряпкин махнул рукой. На столе перед Андреем Николаевичем лежали выложенные на газету предметы. Дешевая металлическая галантерея, новый портсигар, мыльница, английские булавки. Тоже все новое. Особняком располагалось личное: брючный ремень, кашне, деньги — пятьсот рублей с небольшим. Купюры в основном были мелкими, но несколько достоинством и в десять и в двадцать пять.

— Твое? — спросил Андрей Николаевич.

— Мое.

В вещах Пирожковского кроме швейцарской «Омеги» был еще дешевый бритвенный прибор, головная щетка, зубная паста. Тоже новые. И тоже много трешек, рублей, три двадцатипятирублевые купюры.