На острие меча

Предводитель норманнов Олаф, выполнявший роль его оруженосца, приподнял лежавшее поперек седла копье Гяура, но движением руки тот остановил его. Это странное, приводящее в изумление каждого, кто видел его впервые, оружие, изобретенное еще прадедом Гяура, было даже не копьем, а своеобразным копьем-мечом. Одна сторона его закованного в тонкую сталь древка увенчивалась острием копья, другая — коротким обоюдоострым мечом, по бокам которого виднелись два заостренных крюка. К тому же посредине древка красовались две прикрытые металлическими щитками рукояти, позволявшие воину разить слева и справа от себя. А между ними мастер-оружейник умуд-рился приковать еще одно, небольшое копье, рассчитанное на прямой удар от груди, которое князь часто использовал, отбивая рукоятью сабельные натиски.

Диковинное это копье-меч было несколько короче копий других воинов княжеской дружины, значительно тяжелее их и казалось не очень удобным в походе. Зато в бою Гяур управлялся с ним с непостижимой ловкостью ярмарочного жонглера, прокладывая себе путь в любой гуще врагов и наводя на них ужас.

То, что Хозар назвал крепостью, на самом деле оказалось небольшой сторожевой башней, огражденной полуразрушенным и поваленным теперь частоколом из бревен, в который было встроено еще две привратные башенки. Бой здесь выдался особенно упорным. Воины лежали вповалку. Некоторые тела были буквально иссечены, возможно, уже мертвыми.

Но давно привыкшего к таким зрелищам Гяура больше всего удивил не вид окровавленных тел, а то, что два воина, проткнувших друг друга копьями под стенами башни, оказались славянами. Хотя один из них одет так, как обычно одеваются татары. Еще несколько таких же воинов с европейским типом лица — то ли молдаван, то ли венгров — лежали порубанными у ворот.

— А этот скрывался, — вытолкал Олаф из форта парнишку лет восемнадцати — босого, в коротких изорванных штанах и в пробитом, снятом, очевидно, у кого-то из погибших польских драгун, панцире. — Под полом башни отсиживался.

— Надел панцирник и спрятался, гнев Перуна? — с напускной суровостью уставился на него Гяур.

— Когда ордынцы ворвались сюда, — ответил парень. Короткая, с надломленным острием сабля в его руках лишь оттеняла трагедию, которую приходилось переживать всему этому беззащитному городишке, всему югу Подолии, страдающему то от чамбулов перекопского мурзы, то от жадных буджакских горлорезов. — Не спрятался — посекли бы, как этих, — кивнул в сторону груды тел. — А так, видите, жив.

— Разумно. Как зовут?

— Корзач.

— Будешь воевать в моем отряде, Корзач, — не спросил, а скорее приказал Гяур. — Выбери себе на этом побоище саблю, два пистолета, щит, а главное — изловчись поймать осиротевшего коня. Остальному тебя научат.

— И куда мы пойдем? — тотчас же поинтересовался Корзач, прижимая штанину к кровоточащей ноге.

— Прятаться, чтобы жить, ты уже научился. Теперь будешь учиться жить так, чтобы не прятаться, — резко ответил князь. — Все, иди. Где раненый татарин?

Двое спешившихся воинов метнулись вовнутрь форта и вскоре, держа под руки, вытащили оттуда ордынца.

— Кто вы такие: крымские татары, буджакские ногайцы? Отвечай! — по-турецки заговорил с ним Гяур, приподнимая кончиком меча подбородок пленника. Стоять тот не мог, воины-русичи все еще подпирали его плечами.

— Мы не ордынцы, да продлит Аллах дни твои, — на удивление охотно, хотя и с большим трудом, заговорил татарин. — Мы — кайсаки.

— Кайсаки?

— Да. Но в этот раз были с ордынцами. Они брали ясырь… там, в местечке. И жгли его.

— Жгли только они? Вы, кайсаки, — нет?!

— Нам приказали перебить тех, что засели в церкви, а также здесь, в крепости.

— Постой, ты сказал «кайсаки»; и что, ты — кайсак? Не казак, а именно кайсак? — оглянулся Гяур, отыскивая глазами Улича, который был при нем и лекарем, и советником, и телохранителем. — Это что, племя такое?

— Нет такого племени, князь, — объяснил невесть откуда появившийся Улич, вертя в руке красивый кривой кинжал с золоченой рукоятью. — Он — татарин. И говорит по-татарски. Потому и язык тебе понятен.

— Мы действительно татары, — тотчас же подтвердил пленный, уяснив, что именно сбило князя с толку. — Однако не подчиняемся хану. Перекопскому мурзе и буджацким беям тоже не подчиняемся. Мы — кайсаки.

— Кайсаками называют себя шайки степных грабителей и живодеров, князь, — выступил вперед старый воин из той сотни, которую Гяур набрал из плененных турками украинцев и придунайских русичей. — Я слышал о них. Кайсаки действительно не подчиняются ни хану, ни султану, ни Богу, ни шайтану. Но и человеческое слово для них — что камень, брошенный в мертвый колодец.

— Вот оно что. Кто же у вас за предводителя, атамана? — резко спросил Гяур.

— Бохадур-бей, да спасет тебя Аллах, премудрейший, — пробормотал татарин, облизывая потрескавшиеся губы. — Бохадур-бей — так он называет себя.

— И много вас у Бохадур-бея?

— Было три с половиной сотни.

— Куда же ускакали те, кто уцелел?

Пленник закрыл глаза и запрокинул голову. Гяуру показалось, что он умирает.