На островах дракона

Сняв обувь, он с ловкостью канатоходца переходит через овраг. Следую за ним, осторожно ступая по «вроде целому» бревну, опираясь как можно легче на второе прикладом ружья. С большим облегчением перевожу дух на том берегу, как вдруг из темноты доносится стон. Наводим фонари и видим нашего милого Манаха, вцепившегося руками и ногами в середину бревна. Округлившимися глазами косится он на дно оврага, где весело резвится ручей. Нарунгу удается извлечь Манаха из этого унизительного положения, протянув ему одной рукой конец ружья, пока я крепко держу его самого за вторую.

Начинаем охоту. Я цепляю на лоб лампочку, а Нарунг проходит вперед, высвечивая горизонт пучком своего фонаря. Местность сильно волнистая: крутые долины сменяются каменистыми холмами, высокая трава скрывает глубокие ямы, в которые мы то и дело проваливаемся по очереди, ругаясь на соответствующих языках.

Мы бредем так уже больше часа, как вдруг Нарунг застывает на месте: шагах в пятидесяти впереди на нас смотрят два больших желтых глаза, а рядом два других глаза, поменьше.

— Олени! Стреляй, туан! — шепчет мне Нарунг.

Я впервые охочусь на оленей со светом, но у меня есть опыт подобной охоты на других зверей в Африке.

— Это не могут быть олени — такие громадные глаза…

— Точно олени, я их хорошо знаю. Стреляй!

Не очень уверенно я пробую подойти поближе и разглядеть силуэты животных. И хорошо поступаю, ибо, едва делаю несколько шагов, «олени», громко заржав, галопом уносятся прочь, не оставив никаких сомнений на предмет своей подлинной «личности»! В гневе поворачиваюсь к Нарунгу, что, однако, не мешает мне обратиться к нему в третьем лице, как того требует индонезийская вежливость:

— Слава богу, я не послушал Нарунга, хорош бы я был, убив лошадь!

— Ты прав, туан, и мне стыдно. Мне тоже с самого начала эти глаза показались странными, — находчиво признается он.

Продолжаем путь, прерывая его падением в ямы, и я, не очень полагаясь теперь на проводника, решаю впредь внимательно смотреть, в кого стреляю. Накрапывает мелкий дождичек, вначале нерешительно, а затем зачастив, насквозь пронизывает одежду и застилает глаза. Но он приглушает шум шагов, что немаловажно для ночной охоты.

В темноте вновь загораются два желтых глаза, на сей раз поменьше, и пляшут на уровне человеческого роста. Навожу прицел между двумя светящимися точками.

— Стреляй, стреляй! — больше кричит, чем шепчет, мне Нарунг, дрожа от возбуждения.

— Тихо, он убежит.

Вам! Огоньки погасли. В тревоге бежим к тому месту, где они только что были, и с большой радостью находим там прекрасного оленя, задравшего копыта к небу.

— Молодец, туан, я уж думал, он убежал, — говорит Нарунг и, вытащив из кармана нож, перерезает нашей жертве горло, затем поворачивается ко мне:

— Оставим его пока здесь и попробуем найти еще одного.

И мы вновь бредем под дождем. Попадаем в болото, с трудом выбираемся оттуда, как вдруг под ноги кидается какая-то черная масса и с рыком шарахается мимо нас. Это превосходный кабан, которому я на всякий случай адресую выстрел, теряющийся во тьме. Кабаньи глаза не отражают света фонаря, потому-то мы едва не наступили на него. Чуть дальше в пучке света зажигаются два глаза, но одним прыжком вскакивают на дерево и быстро перемещаются с ветки на ветку. Это не древесный олень, как мне показалось вначале, а пальмовая циветта — пятнистый зверек величиной с кошку, питающийся плодами и мелкими животными.

Так мы идем еще с час, как автоматы переставляя ноги; внезапно со всех сторон нас окружают десятки пар желтых глаз: благоприятный ветер позволил нам войти прямо в гущу оленьего стада, пасущегося в высокой траве. Мы вспугиваем их, и они большими прыжками уносятся прочь, однако один, к своему несчастью, пробегает мимо меня и падает, сраженный выстрелом. Нарунг удовлетворен:

— Хорошо, туан, на сегодня хватит.

Оставив на месте добычу, отправляемся в обратный путь и вскоре добираемся до небольшой свайной хижины, затерянной на краю болота. Внутри на корточках кружком сидят две женщины и мужчина. В центре горит жирник. В глубине на циновке лежит старик.

Садимся рядом, предлагаем закурить. Мужчина зажигает сигарету, а одна из женщин кладет ее целиком в рот и с видимым наслаждением принимается жевать. Все они очень худы, очевидно от недоедания, кожа имеет нездоровый малярийный оттенок. Лежащий старик, не переставая, кашляет.

— У него туберкулез, — говорит Нарунг.

Мужчина с интересом разглядывает меня, затем берет мое ружье, долго целится и щелкает языком, как бы стреляя.

— У нас здесь недалеко два убитых оленя, — говорит Нарунг. — Принесете их в Лабуанбаджо, получите свою долю мяса.

— Я не могу есть это мясо, потому что оленей зарезал не мусульманин.

— Нет, их резал Манах, а он мусульманин.

— Хорошо, тогда завтра утром мы принесем их.

Когда мы выходим, я поворачиваюсь к Манаху:

— Вы же сказали мне, что вы крещеный…

— Он крещеный, — перебивает Нарунг, — и я крещеный, но если бы он узнал это, то ни за что не пошел бы за мясом.

— А когда завтра он узнает правду…