На острове Буяне

Стволы высоких деревьев вдоль дороги неровно освещало скупое морозное солнце, стоящее совсем низко над домами. И крошечная синица на ближайшей ольхе без устали выводила «звень-звень-звень».

– Поёт милая как! И охота ей, на морозе-то, – улыбнулась Бронислава.

Она пошла, оборачиваясь и отыскивая глазами синицу:

– Глядите-ка, люди добрые, вечер, а она… Всё поёт! Ну, глупая. Трезвонит на ночь глядя! Чудная…

С Брониславой здоровались встречные:

– Доброго здоровьица. Доброго здоровьица.

Она отвечала каждому с поклоном:

– И вам не хворать. И вам не хворать.

И понимала, что она, Бронислава, напротив них всех самая необыкновенная.

– Куда это ты закатилась? – крикнула она закутанной, озабоченной Зинаиде, семенящей навстречу с мешком, засунутым в авоську.

– Семечки выкинули! – тяжело дыша, сообщила Зина. – В кооперативном. Незнай, заперли уж магазин-то, или успею? Ты погляди-ка, у меня горе какое…

Она захныкала и ткнула себе пальцем в красный заплывший глаз.

– Видать, как настиралася, да как на мороз выскочила, так меня и прохватило, – жаловалась Зина. – Ячмень-то вызрел, с двумя головами. Внутри, под веком прям.

– Это, Зинка, я тебе посадила! За твой язык! – засмеялась Бронислава и пошла дальше.

Шагов через пять она ойкнула от испуга, вспомнив тут же про битые горшки и про то, что кто так говорит, тот остаётся навсегда – с пустотой.

– Пугнула! Опять… Ну, всё! В последний раз это я, – зареклась Бронислава вслух. – Нет! Теперь точно не заболтаюся.

– Зинаида-а-а! – обернувшись, на всю улицу прокричала она с торопливой заботой. – Ивану скажи! Пускай в глаз тебе плюнет!

– Скажу… – донеслось издалёка. – Я – всё скажу-у-у…

Потом навстречу ей попался мальчишка Макаровых. В пальтеце, подпоясанном верёвкой, он тянул за собой санки, однако с пригорка, разбежавшись, проехался на ногах. А санки нагоняли его и весело били по валенкам.

– Здорово, Лёх! Ну, как ты? Всё куришь? – весело спросила Бронислава.

– Да уж бросил! – баском сообщил мальчишка, останавливаясь для степенного разговора.

– И давно? – обрадовалась Бронислава.

– Да уж с полгода как! – хмурился тот.

– Вот ты даёшь, – с уважением заметила она. – Для Аришки, что ль, исправился? Или так папироски выкинул? Просто?

Лёха густо покраснел:

– Да ну её!..

И заметил ворчливо:

– Поворачивается вокруг себя три часа, как ступа!.. Увяжется за старшими, возись с ней потом…

– А кот-то твой где? Рыжий-то?

Мальчишка застыл в глубокой задумчивости. Наконец ответил с неудовольствием:

– Где-где… Из виду пропал. С утра не найду… В библиотеку, наверно, ушёл!

– Ну?! Грамотный, что ль, стал?

– Да его там тётка Аниска для мышей подманила. И для крыс. А то… грызут всё, как звери. Без него давно одна бы труха была, в библиотеке в нашей. Точно!.. Там сидит! Если в лес не убёг вчера, шатущий.

– Ну, молодец! – сказала Бронислава – и не поняла сама, про кого это она: про мальчишку Макаровых – или про кота. – А капканы-то разрядили, нет?

Но Лёха уже разогнался вместе с санками и шлёпнулся на них животом, стремительно скатываясь с пригорка. Лёгкая снежная пыль вилась за ним, выправляющим путь то одной свешенной ногой, а то другою.

Потом Бронислава поравнялась со скрюченной баушкой Летуновой, опёршейся на посох острым подбородком и зачарованно глядящей куда-то вдаль.

– В землю растёшь, баушка Шур? Сгорбатилася ты вся! – повеселила её Бронислава. – А я ведь тебе бумазейки приготовила. На милостинку. Чтоб ты за маманю нашу помолилася. И за меня: Агафию! В гости заходи, на чаёк. Обязательно! Или я сама тебе отрез-то лучше занесу?.. Ты чего, баб Шур, резкость наводишь?

Старуха быстро сморгнула и будто очнулась в своём длинном довоенном пальто из чёрного, почти не порыжевшего, плюша:

– Да вон, вроде, ларёк городской опять горит, – указала она посохом. – Сильней, гляди-ка, чем в прошлый раз!

– А-а-а… Подсушивается он, конечно, от пожара к пожару, – не удивилась Бронислава, прослеживая путь лёхиных санок: две тонкие полосы причудливо вились мимо пылающего ларька.

– Дети, наверно, – зевнула она. – Шалят!.. Ну, всё равно ему здесь не стоять, ларьку этому. Чему не быть, того не жалко. Ох, прохлаждаюсь я нынче, баб Шур, а у самой…

Но старуха уже влезала на брёвна, опасно пошатываясь, и заглядывала через высокий забор в чужой двор, держа клюку на весу.

– Гляди-ка, и эти строиться хотят, – сказала она Брониславе. – Тёс-то какой свалили! Хороший, жёлтый как воск. Не лежалый тёс… А я думаю, чтой-то возле двора опилками да корой насорено? Не подметено, и деревом свежим на всю улицу пахнет… Запаслися. Молодцы. А ваши молодые тёс-то, значит, так и не выписали?

– Привезли! – кивнула ей Бронислава. – Осенью в стайку перетаскали. Это ты, баб Шур, не уследила что-то… Тёс уж на месте, а лес к весне обещали. Ох, не выспалася я… Как внучек ваш конопатенький? Который на нашей яблоньке прошлым летом на штанах-то своих повис?

Баба Шура, кряхтя, слезала с брёвен и приговаривала озабоченно:

– Пирожки с капустой больно любит. Конопатый наш.

И ворчала, уходя, держась за поясницу: