На отмелях

— О да, я это отлично понимаю, — продолжал Лингард. — Но помните, что вы далеко от дома, а я здесь как в своей родной стихии. Где я нахожусь, там и мой дом. Я только Том Лингард, ни больше и ни меньше, где бы я ни находился, и если вы хотите узнать, что это значит…

Широкий жест рукой вдоль западного горизонта дополнил фразу, как бы призывая море в свидетели.

Он пробыл на яхте уже больше часа, и визит этот пока вызвал в нем только смутную, нерассуждающую злобу. Само присутствие этих людей, их беспомощность, их лица, их голоса, их глаза как бы требовали от него помощи, а он не находил в себе ничего, кроме раздражения, готового перейти в насилие. Он ничего не мог объяснить им. Они появились на его горизонте тогда, когда из жизни его исчезли все следы, оставляемые в душе человека расой, воспоминаниями, впечатлениями юности, родной обстановкой. Они смущали его, лишали способности речи. Это походило на то, как если бы он встретился в пустыне с назойливыми призраками.

Лингард смотрел на открытое море, скрестив руки, в злобной задумчивости. Даже внешность выделяла его из всех находившихся на палубе людей. Серая рубашка, синий кушак, засученный рукав полуобнаженной руки, небрежная самоуверенность тона и позы раздражали мистера Треверса, который, приготовляясь к помощи официальных властей, смотрел крайне подозрительно на вмешательство этого непонятного человека.

С той минуты, как Лингард появился на яхте, все глаза были устремлены на него. Только Картер, стоявший тут же, облокотясь о перила, тупо глядел на палубу, словно застигнутый дремотой или погруженный в свои мысли. Мистер Треверс, стоя на корме, заложил руки в карманы пиджака и не скрывал своей растущей неприязни.

На другой стороне палубы в шезлонге сидела дама. Поза ее дышала равнодушием, и стоявший рядом с ней мистер д'Алькасер полагал, что поза эта характеризует ее общее отношение к жизни. Он познакомился с миссис Треверс несколько лет тому назад, когда был атташе посольства в Лондоне, и тогда нашел ее интересной хозяйкой. Она ему казалась еще интереснее теперь, с тех пор, как случайная встреча в Маниле и приглашение мистера Треверса отвезти его в Батавию дали ему возможность изучить различные оттенки презрения, лежавшего, по его мнению, в основе того безразличия, с которым миссис Треверс относилась к скуке и монотонности светского существования.

Некоторых вещей он не мог понять с самого же начала их знакомства, как, например, почему она вышла замуж за мистера Треверса. Вероятно, исключительно из честолюбия. Он не мог удержаться от мысли, что столь выгодный промах вполне объясняет и ее презрение, и ее примиренность. Встреча в Маниле была для него полной неожиданностью; своему дяде, генерал-губернатору колонии, он объяснил приезд Треверсов тем, что когда англичане терпят неудачу в любви или политике, они принимаются путешествовать, по-видимому рассчитывая во время своих дальних странствий набраться свежих сил для новой схватки. Что касается его самого, то он считал, хотя этого не высказывал, что его схватка с судьбой была кончена, хотя он сам тоже путешествовал. В столицах Европы он оставил по себе историю, в которой не было ничего скандального, кроме чрезмерного и слишком явно выражаемого чувства, и ничего особенно трагического, кроме безвременной смерти женщины, блестящие дарования которой были так же мало известны обществу, как и вызванная ею страстная любовь.

Обмен многочисленными любезностями завершился приглашением на яхту, ибо мистеру Треверсу хотелось иметь при себе какого-нибудь собеседника. Д'Алькасер принял это приглашение с беззаботным равнодушием человека, для которого любой способ бегства от беспощадного врага одинаково хорош. Конечно, длинные монологи о торговле, администрации и политике не обещали особого облегчения его скорби, а ничего иного он не мог и ожидать от мистера Треверса, вся жизнь и все помыслы которого, чуждые человеческим страстям, были отданы на то, чтобы извлечь из человеческих учреждений наибольшую личную выгоду. Д'Алькасер нашел, однако, что в обществе Эдиты Треверс он может найти некоторое забвение — самый драгоценный для него дар. Она возбудила в нем любопытство — чувство, которое, как ему казалось, никто на земле не мог в нем воскресить.