На отмелях

На нем была серая фланелевая рубашка, а белые брюки были опоясаны синим шелковым кушаком, плотно облегавшим узкую талию. Он хотел выйти только на минуту, но, видя, что корма затенена грот-марселем, остался на палубе с непокрытой головой. Светло-каштановые вьющиеся волосы обрамляли его красиво очерченную голову; подстриженная бородка переливала искрами, когда ему случалось попадать в полосу света, и каждый волосок ее казался тогда тонкой, волнистой золотой проволокой. Рот его был закрыт густыми усами; нос был прямой; короткий, слегка притуплённый на конце; прямо под глазами начиналась широкая полоса румянца, окрашивавшая верхнюю часть скул. Своеобразное выражение сообщали лицу глаза. Брони, более темного цвета, чем волосы, проходили прямой чертой иод широким и гладким лбом, который был гораздо белее, чем (дгорслые щеки. Серые глаза, словно пылая скрытым огнем, отсвечивали красным, и это придавало его пристальному взгляду иытливую напряженность.

Этот человек, когда-то очень известный, а теперь совершенно забытый на чарующих и безжалостных берегах Малайского моря, слыл среди своих приятелей под кличкой «Красноглазого Тома». Он гордился своим счастьем, но не своей рассудительностью. Он гордился своим бригом, который считался самым быстрым судном в этих морях, гордился всем тем, что этот бриг знаменовал.

Он знаменовал удачу на золотых россыпях Виктории; мудрую умеренность; долгие дни замыслов, любящую заботливость при постройке; великую радость его юности — ни с чем не сравнимую свободу морей; родной очаг, совершенный, ибо подвижный; его независимость, его любовь и его тревогу. Он часто слышал, как говорили, что Том Лингард не любит на земле ничего, кроме своего брига; мысленно он вносил поправку в это утверждение, прибавляя с улыбкой, что он не любит ничего живого, кроме своего брига.

Для него бриг был так же полон жизни, как огромный окружающий мир. Он чувствовал жизнь в каждом движении судна, в каждом его наклоне, в каждом качании его высоких мачт, чьи крашеные клоты вечно движутся перед глазами моряка, то мимо облаков, то мимо звезд. Для Лингарда бриг был всегда драгоценен, как давняя любовь; всегда желанен, как незнакомая женщина; всегда нежен, как мать; всегда верен, как любимая дочь.

Иногда он стоял целыми часами, облокотившись о поручень и подперев голову рукой, и прислушивался, прислушивался в дремотной тишине к ласковому и зовущему шепоту моря, пробегающая пена которого скользила вдоль гладкого черного борта судна. О чем мечтал в такие минуты одинокого раздумья этот сын рыбаков девонского побережья, который, подобно большинству своих сородичей, был глух к еле слышным голосам вселенной и слеп к загадочным сторонам бытия, который не спасовал бы ни перед каким очевидным событием, как бы ужасно, пугающе и грозно оно ни было, и в то же время был беззащитен, как дитя, перед темными порывами своего собственного сердца; о чем мечтал он в часы грез, — вряд ли бы кто мог угадать.

Несомненно, бывали минуты, когда и он, подобно большим ству из нас, поддавался внезапно проснувшемуся лиризму и уносился мыслью в области влекущие, смутные и опасные. Но, подобно большинству из нас, он почти не вспоминал об этич бесплодных путешествиях, не имевших отношения к интересам дня. И все же после этих нелепых и зря истраченных минут на его повседневной жизни оставался теплый и спокойный, хотя и не яркий, отблеск, смягчающий его прирожденную резкость и как бы еще более укреплявший связь между ним и бригом…

Он понимал, что его маленький бриг мог дать ему то, чего не дали бы ему никто и ничто в мире, нечто, принадлежавшее ему безраздельно. Зависимость крепкого человека, из мяса и костей, от послушной вещи из дерева и железа порождала смутное чув ство, походившее на любовь. Бриг обладал всеми качествами живого существа: быстротой, послушанием, верностью, вынос ливостью, красотой, способностью действовать и страдать, — словом, всем, кроме жизни. Он, хозяин, как бы придавал душу этой вещи, казавшейся ему наиболее совершенной в своем роде. Его воля была ее волей, его мысль — ее двигательным импуль сом, его дыхание — дыханием ее бытия. Все это Лингард ощущал неясно и никогда не пытался облечь свои чувства в беззвучные формулы мысли. Для него корабль был дорог и единствен, этот бриг в триста четырнадцать тонн водоизмещения, — целое королевство!

И вот, без шляпы, он вышел из-под навеса и стал ходить мерным шагом по своему королевству, размахивая на ходу руками, словно человек, отправляющийся на пятнадцатимильную прогулку по полю; при каждом двенадцатом шаге ему, однако, приходилось резко поворачиваться кругом и идти назад до гакаборта.