На Памире

И вот однажды в Варцудже кто-то сказал, что все это не по-божески, несправедливо. Прошлый год был неурожайный, дети умирали, и отчаявшиеся дехкане послали к ишану делегацию с просьбой разрешить им возделать пустующую на даште землю. Воды хватает, а поскольку земля эта ишанская, то половину урожая они отдадут ему, Сеиду Мамудшо. Ишан выслушал делегатов и махнул им рукой, чтобы они уходили. Когда делегаты спустились, ишан подошел к обрыву, распростер руки над Варцуджем и проклял кишлак и его обитателей…

Я боялся перебивать Шампра, но не удержался и спросил: за что, собственно, проклял ишан дехкан? Ведь предложение было деловое, ишану выгодное. Шамир стал объяснять: это место, где ишан молится, святое. А пригонять в святое место грязных волов для пахоты нельзя. Да и земля эта принадлежит ишану, и только он мог предложить использовать его землю, а не дехкане. Их просьбу ишан расценил как посягательство на свою землю и как проявление безбожия. Все это Шамир объяснил другими словами, конечно…

Проклятие ишана страшно испугало жителей Варцуджа. И они решили просить ишана снять проклятие. Утром все мужчины кишлака надели на шеи веревочные петли и поползли на коленях вверх по обрыву, протягивая концы веревок ишану. Было жарко, на склоне песок, и они ползли полдня. Ишан все это видел в окошко, но не вышел. Проклятые приползли под стены резиденции, но ишан продержал их так до вечера, несмотря на стенания и мольбы о прощении. Наконец ишан вышел и снял проклятие. Даже разрешил «шурави» (бунтовщикам) поцеловать край его халата. Добрый он был, ишан Сеид Мамудшо. Как отец родной. Таких шурави простил.

Шамир закончил рассказ. Я сидел ошарашенный, не зная, как отнестись к такой концовке. Похоже было на то, что Шамир всерьез восхищается душевными качествами ишана. Закурил. Предложил сигарету Шамиру. Тот взял, раскрошил табак на ладони и кинул его под язык. Помолчали. Потом я робко, боясь спугнуть повествовательное настроение Шамира, спросил его: куда девался Сеид Мамудшо после революции? Шамир выплюнул табак, вытер расшитым бисером платком седые усы и сказал, что ишан уехал в Афганистан. После его отъезда долго боялись осваивать земли на даште. Помнили о проклятии. А потом приехал Баранов. За ним — Гурский. Совсем худенький он тогда был. Стали делать сад. Хороший сад стал. А Сеид Мамудшо, говорят, помер в Кундузе…

— Шамир…

— Лябба (вежливый знак внимания).

— Ишан был очень ученый человек?

— О-хо! Очень.

— А твой сын-агроном больше знает, чем ишан?

— О-хо! Конечно, больше. Его в институте учили. Диплом есть.

— Но ведь твой сын никогда не будет так поступать, как ишан: проклинать, землю зря держать…

— Не будет. Он хороший, умный.

— Значит, ишан не умный и не хороший?

Шамир вздохнул, кинул под язык «насвор», начал объяснять. Агрономов теперь много. Учителей тоже. Много ученых стало. Даже дети ученые — читают и пишут. А тогда один ишан книги читал. Много знал. И какой бы он ни был, он был ишан. И все жили по его закону. Теперь шпана нет. Закон другой. Тогда конюх только стремя ишану держал, а теперь пенсию Шамиру дают. Тогда была одна жизнь, теперь совсем другая. Вот в той жизни ишан был самый ученый, самый богатый, самый большой человек. А сейчас мой сын машину сам водит. Разве можно сравнивать?

Кажется, я понял Шамира правильно.

Потом мы пили у меня дома чай. Руки Шамира, черные, узловатые, с вздувшимися венами, ловко держали пиалу. Чаепитие — это ритуал. Чем дороже гость, тем меньше чаю наливают ему в пиалу. Зато подливают чаще. Это чтобы дольше гость не уходил, чтобы продолжительнее была неторопливая беседа. Шамиру я наливал чай на самое донышко. Уже совсем стемнело, но мы находили о чем поговорить. Шамир рассказывал о военном враче Станишевском, который вылечил его от какой-то страшной болезни, какой именно — я не понял. О геологе Клунникове, который весь Памир исходил пешком. О молодом Гурском. Эта часть разговора меня очень заинтересовала: любопытно все-таки узнать что-то о своем начальстве.