На перепутье

— Нет, ты послушай, что он толкует! — певуче восхищается Гошка. — Умен черт! Я, брат, решил. Гидрогеология по мне. Интереснейшая штука! На будущий год мотану в горный институт. Факт. Дело серьезное, ответственное. Это по мне. Да.

— Ну и мотай! — злюсь я.

— Тьфу! Не пойму я тебя! — недоумевает Гошка. — Парень ты вроде подходящий. А вбил себе в голову чего-то… И чего ты такой ершистый?

Где ему меня понять… Ему хорошо. Он уже знает, что он хочет и что ему надо. А я… Я все еще ничего не знаю, я все еще «болтаюсь в жизни без тропы, без дороги», как образно выразился наш отрядный философ дядя Егор. Самое паршивое на свете — не знать, что тебе надо и на что ты, собственно, годен.

А дождь идет и идет. Мы бредем по чавкающему под ногами бурому месиву, которое в сухое время называлось дорогой. Мы устали и даже Гошка перестает трещать о том, как он поступит в горный институт и как это будет здорово. Легкий парок идет от лошадиной спины. Лошади тоже нелегко, и потому дядя Егор слазит с телеги. Я со злостью вытягиваю ноги из липкой, хваткой грязи и думаю, думаю…

Нет, я настоящий неудака. В партии очень много служб: бурение, откачки, строительный цех, гидрохимическая лаборатория, камеральное бюро, механическая служба, хозяйственная… бухгалтерия, наконец, черт возьми! — везде есть что-то интересное, умное, к чему стоит присмотреться, а мне обязательно надо очутиться в «гидрометрии». Будто ее специально для меня и выдумали… Увидела бы меня мама в плаще, сапогах, грязного, злого!

— Тпр-рру! — неторопливо командует дядя Егор и все мы как вкопанные замираем на месте.

— Чего еще? — коротко интересуется Евдокимов.

Дядя Егор, изменив обычной своей бесстрастности, с изумлением осматривает отвалившееся заднее колесо, потом свежий слом толстенной железной оси и только качает головой. Конец этой оси, на которой сидело колесо, обломился. Удивительно, как могло это случиться, да еще при полупустой телеге?

— Чему быть — того не миновать… — рассудительно резюмирует Егор, возвращаясь в свое обычное состояние, и начинает заваливать колесо в телегу.

Мы помогаем ему вырубить березовую слегу и закрепить ее вместо колеса, забираем немудреное имущество и тащимся далее по своему маршруту уже одни — Егор заворачивает обратно.

Я тащу тяжелую штангу и остро завидую дяде Егору. Наше импровизированное общежитие в деревенской горнице кажется мне сейчас самым милым и желанным местом на земле. Мне чудится даже, что я слышу дурманящий теплый хлебный запах, несущийся из хозяйской кухни, где стряпает наша разбитная хозяйка. Хорошо бы сейчас отведать хрустящей горячей горбушки, да еще с топленым молоком…

А дождь идет все сильнее и сильнее. Небо затянуло сплошной темно-серой облачной хмарью, и нам всем ясно, что ждать окончания дождя нечего, что надо (хочешь не хочешь) тащиться дальше.

Последние замеры расхода воды мы берем на реке Каменке. Эта речушка сейчас вздулась и несется по узкой долине между скал со свирепостью взбесившегося зверя. Она и вправду похожа на сумасшедшую, эта Каменка. В обычное сухое время ее можно назвать речушкой. Бежит она, напитанная ручейками и источниками, с горного хребта. Бежит, бежит… и нет ее. Как-то постепенно уходит под землю, а потом снова появляется, выбивается на поверхность мелкими родниками в пересохшем русле. Теперь она полноводна, бурлива, перекатывает своим стремительным течением и мелкие валуны известняка, и вырванные из берегов кусты, и огромные коряги. И сейчас Каменка преподносит нам загадки. Около устья, у места ее впадения в реку Ай, расход Каменки на несколько кубометров в секунду меньше, чем на верхнем створе, у подножия хребта. А ведь на этом участке, между створами, в Каменку впадает добрая сотня ручьев и бурных дождевых потоков. Куда же девается несколько тысяч литров воды в секунду?

Я хочу спросить об этом Евдокимова, но не решаюсь. Евдокимов тоже чем-то обеспокоен и взбудоражен. Он несколько раз заставляет нас измерить расход воды, двигаясь вверх по течению, и видя, что поток возрастает медленно, дает отрывистую команду:

— Пошли вдоль русла. Назад. К хребту!

Дождь, дождь, дождь. Подниматься вверх по усеянной щебнем и глыбами речной долине, да еще с проклятой штангой на плече, тяжело. Но я молчу и иду впереди всех. Может быть, в другое время я бы и сказал что-нибудь Евдокимову, а то и совсем отказался бы идти — время уже вечернее и маршрут весь пройден, но я молчу и иду впереди. Я смутно понимаю, что эти недостающие тысячи литров в секунду уходят куда-то в землю. Куда? Как? Ведь там, в глубине, в какой-то сотне метров от поверхности земли, — богатейшее месторождение боксита… И я ничего не говорю Евдокимову, который мечется вдоль русла, то опускается к самому урезу воды, то взбегает на глинистую террасу, не говорю, потому что меня самого начал грызть червь любопытства и беспокойства. Я оглядываюсь назад, на щуплую взбудораженную фигурку, и соображаю: «Куда она исчезает? Это ведь целая река!»