На пике века. Исповедь одержимой искусством

При разработке проекта я поставила одно условие: картины должны выставляться без рам. Во всем остальном Кислер имел carte blanche. Я думала, что он вставит картины в стены, но ошиблась: его идеи отличались большей оригинальностью. В галерее сюрреализма были изогнутые стены из смолистого дерева. Картины без рам крепились на бейсбольные биты, на которых их можно было наклонять под любым углом, и примерно на фут отстояли от стен. У каждой было свое освещение. Свет включался и выключался каждые три секунды, ко всеобщему смятению, и сначала освещал одну половину галереи, затем другую. Люди жаловались и говорили, что, когда они смотрят на картину в одной части комнаты, им приходится внезапно прерываться и смотреть на другую картину в противоположной стороне. Путцель в конце концов заставил меня отказаться от этой системы освещения и всегда держать свет включенным.

В галерее абстракционизма и кубизма, где у входа стоял мой стол, помещение постоянно было заполнено ярким флуоресцентным светом. Две стены представляли собой ультрамариновые шторы, которые обрамляли комнату красивой дугой и напоминали цирковой шатер. Картины висели перпендикулярно этим шторам на нитях. В центре комнаты картины были сгруппированы треугольниками и тоже висели на нитях, будто бы паря в пространстве. Скульптуры стояли на деревянных треугольных платформочках, подвешенных схожим образом.

Кислер разработал платформу, которую можно было использовать семью разными способами. Она представляла собой каркас из фанеры, покрытый разноцветным линолеумом, и могла выполнять роль кресла-качалки с опорой для спины; ее можно было перевернуть и использовать в качестве подставки для картины или скульптуры; или как стол, или как лавку. С помощью деревянных балок из нее можно было делать другие предметы мебели. Галерея была рассчитана на девяносто сидячих мест, поэтому еще там были раскладные стулья из синего холста в цвет стен. Пол был бирюзовым. Кислер также придумал хитроумный вращающийся стеллаж как для хранения, так и для экспозиции картин: он позволял выдвигать ту картину, на которую хочешь посмотреть. Это изобретательное решение сэкономило много места для моей обширной коллекции.

Еще у нас была красивая дневная галерея, которая тянулась вдоль фронта здания, выходящего на Пятьдесят седьмую улицу, и в ней мы проводили ежемесячные выставки. Там картины можно было привычно выставлять в рамах на ровных белых стенах. Чтобы смягчить свет, Кислер натянул на окно прозрачный экран из искусственного шелка. В коридоре он поставил колесо, на котором стояли семь работ Клее. Колесо начинало автоматически вращаться, когда зрители преступали световой луч. Чтобы посмотреть на репродукции Марселя Дюшана, нужно было смотреть в дырку в стене и вращать рукой красивое колесо-паутину. В прессе эту часть галереи назвали Кони-Айленд[67].

За синим холстом располагался мой кабинет, но я никогда там не сидела: я все время хотела быть в галерее и наблюдать за тем, что происходит.

Моим первым секретарем в галерее стал Джимми Эрнст. Позже, когда он ушел, его заменил Путцель. Первую выставку мы посвятили моей коллекции. Мы выставили четырнадцать картин и коллажей Макса — больше всех остальных художников; впрочем, ничего удивительного, что у меня их было так много.

Вечер открытия мы провели в пользу Американского Красного Креста и продавали билеты по доллару. Множество приглашений затерялись на почте, но все равно пришли сотни людей. Это была настоящая гала-премьера. Мне для такого случая сшили белое вечернее платье, и я надела одну сережку Танги и одну Колдера, чтобы продемонстрировать равное уважение к сюрреализму и абстракционизму. Несколько дней до открытия мы работали круглые сутки, и еще несколько строителей оставалось в галерее, когда во второй половине дня накануне открытия собралась пресса.

Мы испытывали большие финансовые трудности. Счета приходили один за другим. Наконец, когда я поняла, насколько общая стоимость отделки превосходит ожидания Кислера, я практически порвала с ним и отказалась пускать к себе в дом, но постаралась сохранить деловые отношения. Он был крайне заинтересован во внимании общественности и написал письмо с угрозами одной журналистке, взявшей у меня обширное интервью, которое должны были опубликовать сразу в нескольких изданиях по всей Америке, с требованием, чтобы его имя было упомянуто. Он сказал, что прошлые изобретения у него украли и теперь он пытается защитить свои права. Журналистку так напугало это письмо, что она чуть не отказалась от всей статьи, но я смогла утрясти разногласия уже перед самым открытием.

Все это было очень волнующе и ново, и я была рада вырваться из дома, где жила с постоянным ощущением, будто Макс меня не любит. На открытии он выглядел очень счастливым. Он был одновременно принцем-регентом и главной звездой галереи.

Через несколько дней после открытия он уехал в Новый Орлеан, где Гонсалесы организовали его выставку. В Новом Орлеане пришло куда меньше людей, и он завидовал моему успеху.