На пике века. Исповедь одержимой искусством

В то время я стала рабыней собаки Кеннета, боксера по кличке Император. Хозяин совсем не уделял ему внимания, поэтому пес сильно привязался ко мне, а Джин даже назвала его мистер Гуггенхайм. Он спал на коврике рядом с моей кроватью и все время проводил с моими персидскими котами Джипси и Ромео, которых обожал. Кеннет очень ревновал Императора ко мне и моим котам. Огромный пес постоянно убегал на нижний этаж, что, надо сказать, было совершенно неудивительно, учитывая, как одиноко и грустно ему приходилось наверху в частое отсутствие Кеннета. Я каждый день брала Императора с собой в галерею, а поскольку его не пускали в автобус, я всюду ходила с ним пешком, как рабыня, и приводила домой к его ужину в шесть часов. Можно сказать, он заменил для меня мою дорогую Качину. Кеннет радовался, что нашел для Императора няньку, а я радовалась, что люди видят меня с собакой Кеннета. Этот аспект ситуации тоже приносил ему удовольствие. Каждый вечер, когда Кеннет приходил домой, он звал Императора на последнюю прогулку, а я пользовалась возможностью и приглашала его выпить. У нас вошло в привычку засиживаться до четырех утра.

В октябре Пегин по-прежнему была в Мексике, куда она уехала на летние каникулы. Это был ее второй визит — она провела там прошлое лето с двумя подругами, когда нас выдворили с Кейп-Код — но на этот раз она поехала одна. Неожиданно я получила письмо, которое Леонора послала миссис Бернард Райс с просьбой предупредить меня, что Пегин оказалась в опасной компании и мне надо незамедлительно поехать за ней или послать кого-то на помощь. Я попыталась забронировать билет на самолет, но ближайший вылет был только через неделю. Тем временем мы с Лоуренсом пытались ей дозвониться. Наши звонки постоянно задерживали, а когда пропускали, Пегин никогда не брала трубку. В конце концов я позвонила Леоноре в Мехико и попросила ее помочь Пегин. Она отказалась, сказав, что спасение Пегин из плохих рук потребует слишком большой ответственности, авторитета и денег. Все это звучало настолько страшно и немыслимо, что мы ударились в совершенную истерику. Даже Кеннет спросил у своего адвоката, сможет ли он получить мексиканскую визу и поехать со мной. (Лоуренс родился в другой стране и потому должен был ждать свою визу шесть недель.) Внезапно мы получили телеграмму и несколько писем от Пегин, в которых она говорила, что с ней все в порядке и она вернется, как только добудет билет на самолет, а потом письмо от Леоноры, в котором она извинялась за причиненные хлопоты. Это была ее очередная безумная выдумка.

Я отменила бронь билета и порадовалась, что не улетела, потому что внезапно в отпуск приехал Синдбад. Его удивили мои странные отношения с Кеннетом. Он признал, что тот хорош собой, но не мог понять, что мне за радость от моего сомнительного положения. Я старалась обо всем открыто говорить с детьми и попыталась рассказать Синдбаду о своих чувствах, но ему это все показалось очень глупо и неприлично. Мы хорошо провели с ним время, но его отпуск слишком быстро подошел к концу. Приезд Синдбада полностью занял мои мысли, поэтому, когда мне позвонила авиакомпания и сообщила, что у меня сегодня самолет в Мехико, я подумала, что совсем тронулась умом; к счастью, мы выяснили, что на самом деле я отменила бронь несколько дней назад. Синдбад отправился обратно во Флориду. Мы встали проводить его в семь утра; он улетал на том же самолете, что Пегин — в Мексику. Когда мои дети исчезали за этой дверью, похожей на вход в пещеру, и садились на автобус до аэропорта Ла-Гуардия, мне всегда казалось, будто их поглощает какой-то страшный монстр и я их больше никогда не увижу.

В октябре 1943 года я открыла сезон чудесной выставкой ранних работ де Кирико. Для нее я позаимствовала примерно шестнадцать полотен у музеев и частных коллекций. Мы с Кеннетом влюбились в «Меланхолию и тайну улицы», принадлежавшую капитану Резору, сыну миссис Стэнли Резор. Мы попробовали ее купить, но тот не собирался с ней расставаться ни за какие деньги. Это потрясающая картина. На ней маленькая девочка катит обруч по темной пустынной улице Северной Италии. Пустые пассажи и брошенный цирковой фургон добавляют атмосфере особенную поэтическую мрачность.