На пике века. Исповедь одержимой искусством

Как только Синдбаду исполнилось несколько лет, мы стали всюду брать его с собой, а Пегин, все еще слишком маленькая, оставалась с Дорис. Мне кажется, из-за этого в ней несознательно зародилось чувство, будто мы любим ее меньше, и она сильно привязалась к своей няньке. Лоуренс, как и прежде, был полон энергии и возил нас на автомобиле по всей стране; он мог без сна доехать до Ниццы и обратно за одну ночь. Как-то раз мы отправились навестить Эвелин Скотт в Кассис и приехали туда в четыре утра. Мы часто ездили в Тулон за деликатесами и проводили там веселые вечера или ужинали в Сен-Тропе. Из больших городов ближе всего к нам находился Йер, но там было так скучно и так много английских чиновников на пенсии, что туда мы ездили только за покупками. По вечерам, если мы оставались дома, мы принимали гостей и угощали их вкуснейшей едой и вином. Мы редко бывали одни. Либо у нас в доме жили друзья, либо мы приглашали своих соседей по побережью. В сезон дождей, который начинался в ноябре и длился два месяца, мы уезжали в Париж. Каждое лето в середине августа мы на три недели перебирались в горы, где укрывались от страшной жары.

Лоуренс любил путешествовать, особенно за рулем. Он водил так, будто за ним гонятся фурии. Один раз он довез меня до Парижа за девятнадцать часов без перерыва на сон. Мы только изредка останавливались, чтобы выпить, и продолжали путь. Лоуренс пил очень много и заставлял меня нервничать. Я не знала, что может произойти с машиной в такие моменты. Меня он никогда не пускал за руль. Многие годы мы ни разу не садились в поезд. Мы всюду ездили на своем «лорен-дитрихе», а позже — на «испано-сюизе». Разумеется, свой маленький «ситроен» я водила сама.

Зимой 1927 года мы снова отправились в Нью-Йорк на «Аквитании» и на этот раз взяли с собой двух детей и двух девушек. Одной из них была Дорис, наша няня-англичанка, которую Хейзел прислала на замену преемницы Лили, вернувшейся в Англию с фурункулезом. Дорис была очень хорошенькой. Она прошла обучение в госпитале, но больше походила на хористку из театра «Гэйети», чем на медсестру. К тому времени, как она добралась до Прамускье, наша жизнь уже стала гораздо веселее. Дорис вскоре обзавелась поклонником, и Лили сожалела о своем поспешном решении вернуться в Лондон, когда Прамускье ей наскучил, но теперь было слишком поздно. Второй с нами ехала одна из наших итальянских красавиц-служанок. Они обе всюду пользовались огромным успехом и получили невероятное удовольствие от поездки в Нью-Йорк.

На этот раз я ехала с пятьюдесятью абажурами и пятьюдесятью лампами. Мина добыла бутылки времен Луи-Филиппа на блошиных рынках, а еще Лоуренс предложил ей использовать винные бутылки из южного стекла, которые продавались в Ле Лаванду, в качестве основ для ее абажуров. Они стоили несколько центов, а продавала я их по двадцать пять долларов. Лампы Мина делала из серебряных, синих и зеленых «ведьминых шаров». Моя предприимчивость росла, и в какой-то момент я обнаружила, что продала все абажуры в том числе и тем самым магазинам, которые Мина велела мне избегать. Никто не помогал мне их развешивать, и мне приходилось все делать самой. Я заработала в общей сложности пятьсот долларов и отправила Мине чек, но та все равно разозлилась оттого, что я не следовала ее инструкциям. Она боялась, что в универмагах ее изобретение станут продавать слишком дешево. В конце концов в Париже все ее идеи украли, и, несмотря на авторские права, ей пришлось забросить бизнес. Она не могла им управлять без помощи опытного предпринимателя и больших денежных вложений.

Когда я добралась до Нью-Йорка, Бенита сообщила мне, что ждет ребенка в августе, как раз ко дню моего рождения. Это была ее пятая попытка. Всех предыдущих детей она потеряла в первые месяцы беременности и теперь страстно мечтала родить, в первую очередь, для своего мужа. Она была полна надежды на удачный исход, в особенности теперь, когда ранее роковой для нее месяц миновал.

Бенита была красива как никогда. Беременность шла ей исключительно на пользу. Ее длинная тонкая шея казалась еще более изящной и подчеркнутой ее зрелыми формами. У нее было черное платье с розовым передом. Я шутила про него, что черная часть — это она, а розовая — это ребенок. Робкую Бениту эта шутка заставляла краснеть. Ее лицо ни капли не изменилось с тех пор, как Ленбах рисовал ее двадцать пять лет назад. Ее каштановые волосы и карие глаза, тонкий нос, оливковая кожа и красивые руки, казалось, оставались точно такими же. Она выглядела спокойной и счастливой в своем положении и была рада сопровождать меня, пока ее шведский шофер возил меня по Нью-Йорку и помогал разносить бутылки и абажуры Мины.