На плахе Таганки

В кабинете Любимова перед спектаклем, войдя туда с Н. Высоцким, я застал А. Минкина. «Не надо скандала, ради Бога, театр полон журналистов!»

Накануне я видел Губенко во сне. Что-то он мне недоброе говорил про меня на Алтае, будучи уже без чинов, а я ему в ответ: «А-а... так вот ты как раскрылся, не смог удержать... Ах ты, ...твою мать!» — с чем и проснулся.

А перед этим мне снился сон, что все то замечательное, про что мне говорил Дьяченко Боря о Павле I, было во сне... Очнулся в ужасе, почти в слезах от жалости... Нет, это Боря говорил мне наяву, по телефону, и, более того, это мной как-то записано... И улыбнулся я счастью своему и успокоился.

Смирнов: «Как они... разбавили тобой начальство».

Губенко вчера заявил, что он придет играть, а Любимов обещал выставить людей, которые его не пустят в театр. Итак, мы на грани гражданской потасовки. Интересно, чем кончится... Нет, вроде бы мой портрет еще не изрезан, не испохаблен, на нем еще не написано «Иуда» или «Брут».

1 апреля 1992 г. Среда, мой день

И все-таки разговор, объяснение с Любимовым у Губенко и Филатова состоялось. И это хорошо. Николай благодарил меня и за вчерашнее. Я так понимаю, что ему рассказали про наше заседание перед спектаклем, где я настоял решительно, что зритель в театре, сейчас он будет в зале, а потому сегодня надо играть, мужской разговор отложить с Губенко на после спектакля и подготовиться ко второму. Так оно и было.

Разговор был относительно спокойный. Хотя Феликс начал буравить о политических взглядах Николая, о письме 50-ти, чуть было не вывел Кольку из себя. Самым мужественным оказался Антипов: «Мы не про то договаривались». Шеф вообще хитро начал — извинился перед Филатовым за фразу о его картине. Тот и не помнил ничего. В свою очередь, Ленька отвешивал реверансы в сторону шефа. Ясно было дитю, что шеф раскалывает альянс, и он добился от Леньки слова, что при всех обстоятельствах он второго будет играть. Ленька плакал и сморкался в кашне — всех жалко...

Шеф спросил про кого-то: «Тебе жалко, Леня?» — «Всех жалко, Юрий Петрович!» — И заплакал. И все-таки ни о чем не договорились. «Я прошу вас, Николай Николаевич, второго в театр не приходить. А с нового сезона, если вы захотите, мы можем вернуться к этому вопросу». — «Нет, Юрий Петрович, я второго буду играть». — «Нет, вы играть второго не будете». Четыре раза возвращался уже одетый Николай в кабинет. Мне сказал, что подождет меня. Ждал он меня в кафе с коньяком, рассказал про свои действия и состояние семьи во время путча: как он ожидал пули в лоб или в затылок, как он писал Лукьянову об отставке. Все это связывал и со своим нынешним решением: второго быть. Леня пил коньяк, он заявил Любимову, что должен подать заявление — товарищ Губенко, ближе никого нет, а меня называл отцом своего сына. Это название криминального фильма «Отец моего сына». Ничего себе. Но я молчал, и терпел, и наблюдал. Николая мучит вопрос о приватизации Любимовым новой коробки театра. «Я что, на старости лет у Пети милостыню пойду просить?! Он выкинет всю труппу на улицу. Ты будешь иметь 2-3%, а 51% акций будет у Любимова, а потом у Пети». А я думаю: «А почему Ю. П. не заслужил этого?! И он что — увезет коробку с землею в Иерусалим?.. И почему я не могу иметь 2-3%, это и Сереже, и Денису хорошо». Ленька похвалялся, что он хоть сегодня может купить дом в Англии: «Я состоятельный человек». Петров под театр взял 180 000 спонсорских и отправил на них Ульянову и Щеблыкина в Америку. Адвокатесса из нашего дома говорит, что это уголовное дело... печать театра... подписи Давыдова, местком и т. д. Что-то немыслимое.

2 апреля 1992 г. Четверг

День смеха миновал. И слава Богу.

4 апреля 1992 г. Суббота

Болит спина. Неужели это лимонная водка сломала меня?! После кошмарного дня второго апреля, когда милиция во главе с Глаголиным не пускала Губенко в театр, и я с расстройства свистанул водки бутылку дома под язык и капусту квашеную, а вчера портвейну...

14 апреля 1992 г. Вторник

Здравствуй, друг мой, мой собеседник... Да, это точно, дневник мой — это мой собеседник. Ни с кем я так не откровенен и ни с кем я так не лукавлю, как с моим собеседником.

И вот что скажу: завтра казнь моя, и я к ней не готов... Душа моя пуста и тело развратно, хотя идет Великий пост... и я буду наказан. Чтение романа Мережковского не приносит мне того заряда, который я ожидал получить, однако зависит и от состояния души моей... Я не смог закопать роман. И тут черт оказался сильнее меня, и сдохну я без покаяния. «Нельзя в одной руке удержать сисю и писю».

Нет ничего страшнее ложного о себе представления — о своем темпераменте, о своей внешности, о своем богатстве души или избранности своей.

Неелова — мастерица великая. Но меня раздражала манерностью, и осадок неприятный, неживой какой-то, правда, что холодно-змеиный. Так — стоп! Не суди да не будешь судим.

15 апреля 1992 г. Среда, мой день