На плахе Таганки

Взял пилу, нашел лопату, вырубил себе дубок и выстругал палку. Дубок рос на обочине у просеки, у глубокой колеи его бы сломало, смяло гусеницами и хвостами. А так память мне о «Чонкине», Миловицах и Божьем Даре.

23 июля 1993 г. Пятница. Молитва, зарядка, душ, завтрак

Звонки из Москвы — осада продолжается. Перепуганные кассирши печатают свои отчеты у Глаголина.

Районный прокурор: «Это не в моей компетенции». Шацкая комиссарит в театре — проводила Сашу до 307-й, но пачки вынести не дала, «Золотухин скажет, что его обокрали». Смехов в «МК» заявляет, что творчества на «Таганке» нет, есть кастрюли, в которые друг другу плюют. Веня! Есть спектакли и история театра!! Ладно-ладно...

Все мысли, эмоции, желудочные переживания связаны со словом «Губенко». Что же будет дальше?

25 июля 1993 г. Воскресенье. Молитва, зарядка, душ

Всю ночь опять дрелью выпиливал замки, в новое здание пробиваясь, там и сям случалась драка, чудилась мне живая цепь — «возьмемся за руки, друзья!» — перед входом в театр из зрителей и артистов, не пускающих Губенко. Черт-те что!

И опять, и опять я склоняюсь к решению, что 27 августа надо не затевать свару, а порепетировать «Живаго» на старой сцене, распеться, восстановить танцы. Весь штурм по вышибанию начать, когда театр официально вернется из отпуска. И рад бы не думать об этом, но не получается — держусь еще за счет своих старых, но спасительных призывов: молитва, терпение, форма. Форма, чтобы хорошо играть «Живаго» и «Павла I». Для того, чтобы заработать в достаточном количестве немецкие марки, издать книжку, поменять машину и отвезти достаточное количество тысяч на храм. Форма для того, чтобы продвигался «21-й км», он же «Покаяние».

Устал я еще вчера от того, что долго длился день, что не оправдались моя ожидания и мои надежды на тронную речь Килина, что снято это для меня невыгодно и преступно для русской картины о войне. Это событие превращено черт знает во что! Актер придумывает краску, что он засыпает за столом, перед народом, и режиссер радуется этой находке. Что же нам скажут русские люди? «Над чем смеетесь?» Нет, над собой можно и нужно смеяться, но не до такого же маразма.

Прогулка на два половиной часа в Нунбург на велосипеде за 18 крон. А если честно — Бог послал мне «Чонкина». Какое резкое переключение скорости в крови, в моче, во всем! И такая работа — легкая и хорошо оплачиваемая. 2 миллиона рублей!! За что?!

Эпизод из спектакля «Холостяки» с Менцелем — просто гениально по технике! Откуда такая пластика, такая трюковая спортивно-салютная подготовка, вот это школа! Мне с опереточной подготовкой делать там нечего, это цирковая силовая школа. Блеск! И кино хорошее! Простое, хорошее кино, которое снял он, когда ему было 27 лет. Да, это их звезда.

Володю я вспоминаю в связи с оценивающим мой внешний вид действующим лицом № 1 из повести «21 км» — «Покаяние». Володя говорил, что мне хватит прикидываться колхозником, пора следить за собой и своей одеждой: — Ты уже давно не тот, что был, каким приехал и на чем выехал. Ты известный артист, тебя узнают, на тебя смотрят. «Что, пропивает все и у него не на что купить себе приличный костюм? Или до такой степени жадный?» Не смешно это уж все... не потешно.

27 июля 1993 г. Вторник. Молитва, зарядка, душ, кофе

«Реформа» — такое слово было в немецких известиях о наших событиях. И опять Хасбулатов с коротким заявлением. Во неймется! В самом деле, ведь какие-то меры с этими бумажками надо принимать. Я понимаю, что население отчасти пострадает. От какой реформы денежной не страдало население, и кто когда об этом населении думал, и надо ли думать о нем, об этом населении самом, которое так плохо работает и не верит ни в Бога, ни в Ельцина?

17 августа 1993 г. Вторник

Всю ночь плакал о Денисе, оставив его за решеткой ворот Лавры, одинокого — Господи, прости! — одинокого в своей кровати на сетке, в келье на 20 человек. Он снова «в армии».

Пишу — плачу...

И вторая тема плача — Герострат Николаевич Губенко. То, что я увидел вчера в театре, врагу не пожелаешь. Это же надо так расправиться с Любимовым, с историей театра.

Я долго боялся идти. Не хотелось видеть, встречаться с бывшими коллегами. А потом думаю — да чего я боюсь, чего я испугался? Подъехал к бывшему подъезду, с волнением неуемным подхожу к стеклянным дверям. В дверях мальчик, за ним Шацкая, машет руками:

— Не пускать!

Я также жестом подзываю ее к себе.

— Мне в 307-ю, там мои вещи...

— Все опечатано, и твой шкаф тоже. Надо спросить Токарева.

Уходит. Долго никого нет. Идет дождь. Бежит Габец, с видом «как можно не пускать Золотухина?».

— Спасибо, Лена.

— Посиди здесь, Валера.

Сажусь.

Сайко:

— Привет!

— Привет.

Втроем они, Щацкая, Лена Габец и Лена-уборщица, сопровождают меня к моей гримерной. Габец дает мне ключ.

Шацкая:

— Открой сама!

— Зачем? Это его гримерная.

Открываю. Они садятся, две Лены, к столу писать акт — чтоя возьму. Достаю афишки с просьбой помочь храму. Шацкая внимательно прочитывает всю листовку.

— Сколько здесь штук? Посчитай...

— Нина, что за глупости — весь тираж.