На поющей планете. (сборник)

Я хотел было прервать его, сказав нечто вроде «О, мне хорошо известны маниакальные декларации Общества защиты животных!», но осекся. Когда сумасшедший, пусть даже самым невинным тоном, начинает рассуждать о распоротых животах и тому подобном, приходится умерять жар полемики.

Он выжидательно помолчал и видя, что я молчу, продолжал:

— Особенно если учесть, что это проделывается при наличии совсем простого способа взаимного опознания: мне стоит только спросить вас, и вы сами все о себе расскажете.

Нужно было что-то сказать, и я с демонстративным вздохом вставил:

— Конечно, но дельфины, к сожалению, этого не могут.

— Могут! — резко возразил он и привстал с сиденья. — Могут! И мы в состоянии их понять!

Кажется, начинается! К счастью, мы были еще в машине, и уютный, милый счетчик продолжал щелкать, отгороженный от нас массивной спиной шофера.

— Как? — вырвалось у меня сдавленно, и мой спутник, конечно, меня не услышал. Откинувшись на спинку сиденья, он продолжал спокойно, как раньше:

— Знаете, когда меня объявили сумасшедшим? Когда я научился разговаривать с дельфинами. Это умели многие и до меня, главным образом, рыбаки, из тех, старых, для которых море — жизнь, а не рыбный садок...

Я вспомнил, что мой приятель Борис Априлов наткнулся на такого рыбака во время скитаний по Черноморскому побережью; он даже рассказ о нем написал, но смотрел на это свое произведение, как на поэтическое повествование о помешанном добряке, душа которого, неиспорченная цивилизацией, сохранила способность общаться с природой. Я хотел было сказать об этом, но мой гид продолжал мечтательным голосом:

— Это было, когда я насильно вынес их из бассейна и пустил в океан.

— Насильно?

— Да, они такие добрые и так самоотверженно нас любят, что не хотели расставаться с океанариумом. Некоторые даже вернулись потом обратно, пожив со своими. Кружили возле берега, пока не показались люди профессора. Сами заплыли в расставленные им сети.

— Значит, у профессора им было хорошо, — сказал я, стараясь, чтобы мои слова не походили на насмешку: как знать, это сумасшедшее бормотанье, может быть, предвещало буйство.

— Ха-ха, хорошо! Я же вам говорю, что они готовы выносить любые страдания, чтобы заставить нас понять их, понять их добрую волю. Потому что они нас знают, даже те молодые и храбрые дурачки, которые вернулись, даже они нас знают.

— Правда? — отозвался я сладеньким голоском, пытаясь скрыть недоверие. — А как вы научились разговаривать с ними?

— Я выразился неточно, — живо отозвался он. — Я не научился, а просто вдруг понял, что говорю с ними. Была теплая ночь с огромной ясной луной, — одна из тех ночей, в которые трудно уснуть. Охваченный отчаянием — тысячи попыток разобраться в пяти десятках звуков, которые издавали наши питомцы и которые я без устали записывал на магнитофон, не давали результатов — я вышел пройтись, хотя страшно устал за длинный, знойный летний день. Присел возле одного из бассейнов и с грустью подумал: «Милые мои, хорошие мои, скажите же, что у вас за язык, что вы нам говорите, неужели мы так глупы, что вот уже целых десять лет бьемся и не можем разгадать смысл этих ваших пятидесяти слов?» Вода в бассейне была гладкая, как стекло, потому что стояло полное безветрие, а две пары дельфинов, которые жили в нем, наверное, спали где-нибудь; имея дело с нами, они тоже научились спать по ночам. Днем-то мы ни на минуту не оставляли их в покое. И вот, смотрю я на воду, вздыхаю, и вдруг у самых моих ног показалась морда Ники. Я его узнал, потому что было очень светло. Спрашиваю: «Ники, дружок, я тебя разбудил? Извини, я сейчас уйду». А он мне вдруг отвечает: «Меня разбудила твоя печаль, друг». Я не поверил своим ушам, да и услышал я его, кажется, не ушами. Я повторил свой вопрос погромче, и в ответ услышал те же слова в другом порядке: «Печаль твоя меня разбудила, друг». Тут я уже почувствовал, что эти слова раздаются где-то во мне — не как звук, однако не менее отчетливо и звонко. Я онемел, в голове галопом понеслись мысли: возможно ли... как же так... наверное, мне показалось... галлюцинация... с ума сошел старый хрен... надо принять снотворное... и все в этом роде. А сквозь их сумбурное течение настойчиво прорывалось: «Зачем страдать, друг? Не надо страдать! Вот видишь, ты уже меня понимаешь. Я тот, кого вы назвали Ники. Сначала это имя казалось мне глуповатым, но потом я его полюбил — я понял, что вам приятно так меня называть. Ты боишься, друг, а бояться не надо; я давно хотел сказать тебе все это, но твоя мысль ускользала от меня, а вот теперь она замерла и слышит меня. Ты ведь слышишь меня?»