На поле жизни

Она знала, что желание Гундобиной невыполнимо, и ей трудно было в этот момент сказать девушке правду. Ей хотелось броситься Гундобиной на шею, обнимать и целовать её как свою дорогую, милую сестру. В эту минуту обеих их связывало что-то общее, большое, но непонятное и туманное, что-то такое, что влекло их друг к другу.

Гундобина невнятно пробормотала конец последней фразы и, замолчав, уставилась в лицо фельдшерицы большими расширенными глазами с немым запросом. И Анна Александровна, не поднимая на неё глаз, ответила:

— Завтра я окажу доктору Тихону Фёдоровичу, и мы вместе обсудим это дело…

Анна Александровна подняла глаза и встретилась с ясным взглядом Гундобиной. Ей представилось, что Гундобина ждала от неё другого ответа, но что же могла сказать Анна Александровна?..

— Ну, так до завтра, Гундобина… Мы всё это обсудим…

Она протянула к больной свою руку, почти насильно взяла её тонкие пальцы и крепко-крепко пожала их…

— До свидания, до завтра! — ещё раз негромко произнесла Анна Александровна и, опустив голову, пошла вдоль коридора.

Гундобина долго смотрела в её сторону, и, когда белый халат фельдшерицы, мелькнув в полосе света, исчез где-то направо, она медленно пошла в свою палату.

В эту ночь Гундобина долго не могла заснуть. Лёжа на койке под тиковым одеялом, она прислушивалась к дыханию спящих больных, смотрела на тёмные окна, выходившие в сад, и думала, долго думала, и мечтала, долго мечтала.

На другой день утром Анна Александровна появилась в одиннадцатой палате уже без белого халата. Она пришла с новой фельдшерицей. Это была полная блондинка в очках и со стриженными вьющимися волосами.

Появление Анны Александровны с новой фельдшерицей сразу же дало тему для разговора. Все больные обступили Анну Александровну, расспрашивая её о предстоящей поездке.

— Когда же вы, барышня, отправляетесь-то? — спрашивала Аннушка.

— Сегодня в ночь… В час ночи уеду…

— Так скоро? — спросила Гундобина, и лицо её побледнело.

— Да, скоро…

В разговоре принимали участие почти все больные, за исключением Худышки, которая сидела у себя на койке с какими-то зловещими глазами, смотрела в сторону больных и Анны Александровны. За последние дни она страшно нервничала, злилась на всех без причины и всё время ворчала.

Через час пришёл Тихон Фёдорович, пожал руки фельдшерицам, поздоровался с больными и сказал:

— Вот, господа, наша Анна Александровна уезжает на войну, а вместо неё вот они будут… Евгения Петровна…

Доктор и новая фельдшерица начали обходить больных. Когда они подошли к койке, на которой сидела Гундобина, Анна Александровна что-то тихо проговорила доктору.

— Ах, да, — начал тот, — я вчера прочёл ваше письмо… Это, конечно, всё хорошо и похвально, но только, вы понимаете, это совершенно невыполнимо: во-первых, в сёстры берут лиц подготовленных, а во-вторых, куда же она годна!?. Она не годится и для поля жизни, не только для поля брани…

Доктор говорил Анне Александровне тихо, почти шёпотом, но всё же Гундобина расслышала последние слова его фразы и смутилась. Лицо её вдруг побледнело и точно осунулось, глаза ушли в глубину орбит, и губы задрожали. Она что-то хотела сказать доктору, но промолчала.

Доктор мельком посмотрел на Гундобину и, обходя её койку, подошёл к Аннушке.

— Так и передайте ей, Анна Александровна, что для неё это совершенно невозможно…

Когда доктор ушёл, Анна Александровна сообщила Гундобиной роковой ответ. Она молча взглянула на фельдшерицу, и глаза её наполнились слезами.

К Гундобиной подошла Саша Мирова. Случайно она подслушала разговор доктора с Анной Александровной, и ей захотелось утешить подругу. Утешая Гундобину, Мирова утешала и себя. Она хорошо, явственно слышала слова доктора: «Она не годится для поля жизни, не только для поля брани», и эти страшные слова как раскалённые проволоки пронизали всё её существо. Она до боли чувствовала, что она как и Гундобина также не годна для поля жизни, и этот жестокий приговор разбил все её мечтания о новой жизни после выхода из больницы. И ей хотелось рыдать…

В ту же тяжёлую для Мировой минуту в другом конце комнаты слышались шумный говор и смех. Сидя на койке и злорадно улыбаясь, Худышка говорила:

— Знаем мы их!.. На войну едут будто для добра, а на самом деле — засиделась Анна Александровна в девках, вот и захотелось мужа… Там они, сёстры-то милосердия, все за офицеров да за докторов замуж повыходят…

— Замолчишь ли ты, ведьма проклятая!? — не утерпела и сорвала свой гнев Мирова.

В эту минуту ей захотелось броситься на Худышку и задушить её собственными руками. Она поднялась и почти насильно увлекла за собою Гундобину.

— Серафимочке-то нашей тоже на войну захотелось… по муже затосковалась, — продолжала хрипеть Худышка, и в её глазах выражались неприязнь и непонятная злоба.

Мирова и Гундобина вышли из палаты и снова долго ходили по коридору и о чём-то тихо беседовали.