На поле жизни

— Не любит девка сознаться, с кем и когда жила… Святошей притворяется, — шипела Худышка. — Ну, да знаем мы, у Прасковьи Ивановны живёшь, так нечего тут тень-то наводить…

Худышка была уверена, что ушедшая Гундобина не слышит её сентенций, но всё же говорила, потому что в эту минуту ей хотелось говорить кому-нибудь что-нибудь неприятное и скверное. Она нередко делала так и, поругавшись и позлорадствовав, чувствовала себя удовлетворённой.

Почти все больные одиннадцатой палаты ненавидели Худышку, и между нею и другими девушками нередко происходили споры и ссоры. На этот раз не утерпела Мирова и, грозно глянув в сторону злой женщины, дерзко проговорила:

— Поделом Серафима назвала тебя ведьмой! Ты очень на неё похожа — сидит в углу и стонет своим проклятым голосом.

— А ты что лаешься? Тебе-то что? — вся побагровев, взвизгнула Худышка. — Ты, может, тоже в святоши записаться захотела? Нет, сестрица моя, в одиннадцатую палату попала, так того… Ах, оставьте!.. Знаем мы, как на табачной фабрике девки работают, сама пять лет отработала! Бывало, шесть дён мы на фабрике работаем, а на седьмой прирабатываем около фабрики!.. Так и ты!.. Чего на меня пялишь свои злые зенки-то?.. Вот у тебя глазища-то и есть как у ведьмы!..

Мирова молча вышла в коридор, а Худышка продолжала отпускать ей вслед ругательства.

— Худышка, ты, верно, сегодня махорки не тянула? Вот и шипишь как змея, — спокойным тоном обратилась к ней Надька Новгородская, подходя к её койке.

— Не люблю я, Надюша, когда девка в красный сарафан рядится, а из-под подола обтрёпанный хвост видно!..

— Ого! Ты всегда побасёнки говоришь! Будет сердиться-то… Давай-ка лучше по папиросочке сделаем да и… покурим.

Худышка достала из-под подушки осьмушку табаку, скомканную в клочке газетной бумаги, и развернула свёрток. Обе женщины принялись курить папиросы, к ним присоединилась и Маша Маленькая.

V

Мирова догнала Гундобину в коридоре.

Обидные фразы и ругательства, отпущенные озлобленной Худышкой по адресу обеих девушек, принуждённых обратиться к бегству, объединили их, и, поравнявшись с Гундобиной, Мирова проговорила:

— Злая ведьма! Проклятая!.. Одна она из всех и говорить-то по-человечески не умеет, всё по-собачьему лает…

Красные пятна негодования выступили на лице Мировой, и злоба на Худышку душила её. Она придумывала эпитеты, один обиднее другого, которыми ей хотелось охарактеризовать Худышку, но Гундобина слушала подругу с каким-то безразличным вниманием.

— Давно бы ей пора издохнуть, всё равно на человека-то перестала походить, — продолжала злобствовать Мирова.

— Бог с ней! — тихим и покойным голосом прервала Мирову Гундобина. — Она, мотри-ка, с измалетства такая охальница…

Они молча дошли до конца коридора, постояли у окна, глядя на обширный больничный двор с тёмными кирпичными корпусами по другую сторону, и снова двинулись к одиннадцатой палате.

— А, говорят, наша Анна Александровна в сёстры милосердия поступает и на войну едет! — первой начала Гундобина, когда гнев Мировой ослабел, и она смолкла, опустив на грудь голову.

— Вчера сама говорила, так значит едет, — холодным тоном вставила Мирова.

— Верно не боится смерти, вот и едет…

Мирова молчала.

— Не знаю, что с моим братом сталось, нынче по осени в солдаты забрали, может, тоже на войну угонят, — продолжала Гундобина, и в её голосе слышалась какая-то скрытая душевная боль и тоска. — Убьют там его и останется мамонька одна-одинёшенька… Старший-то брат распутный и Бог весть где шатается… Ушёл вот в Петроград лет пять тому назад, и не знаю, куда пропал… Может, тоже погиб где-нибудь…

Тягучий, почти плачущий, голос Гундобиной тронул Мирову за душу, она забыла перенесённую обиду и участливо оказала:

— А ты возьми да и поезжай к матери… Старуха она?.. Сколько ей лет?..

— Много… А только, как же я туда поеду-то?.. Это не годится…

Гундобина с секунду помолчала и добавила:

— С жёлтым-то билетом куда уедешь?..

— А тебе наплевать на всех! — энергично заявила Мирова. — Поезжай, работай хорошенько, потом всё забудется, ещё замуж выйдешь… С кем греха не бывает!?. Вот я тоже в деревню уеду, как только вылечусь, так и уеду. Чёрт с ним, с Петроградом, вымотал он мою душеньку!..

Полчаса спустя, когда в душе окончательно улеглась обида, Мирова говорила совершенно обратное. Она расхваливала столичную жизнь и бранила деревню, с её грязью, нищетою и «непониманием человеком своих прав».