На полпути в рай

Никто не знает, сколько пылких мыслей таилось в плешивой голове Аббаса. Иногда он начинал что-то бормотать себе под нос, петь религиозные гимны, и слёзы текли у него из глаз и орошали его колени. Он сжимал веки, закусывал верхнюю губу и ещё сильнее начинал качать головой. Его пение становилось всё громче и громче, изредка отдельные слова доносились до слуха окружающих.

Со стороны казалось, что этот плешивый пройдоха с голой грудью, который в течение целых десяти лет оказывал населению Сарчашме тысячи всяких услуг, этот беспечный плут, который не боялся даже самой судьбы, этот бедняк, которому и море было по колено, находится уже не на этом бренном свете.

Тридцать четыре человека сидели в этой камере размером четыре на четыре метра. Каждый из них был занят каким-нибудь делом: один сморкался и вытирал пальцы о стену, другой воровато оглядывался по сторонам и, как только замечал, что никто не обращает на него внимания, быстро совал в рот жевательную резинку «Адамси», которую он смаковал уже двадцать дней; третий тайком вытаскивал из-под овчинки, на которой сидел, свою грязную трубку, от глиняной прокопчённой головки которой не осталось и одной трети, осторожно запускал два пальца в кисет и, достав оттуда щепотку табаку, клал его в трубку, затем поднимал выпавший из печурки на пол уголёк и, закурив, быстро совал в рот обожжённые кончики пальцев; четвёртый каждые две-три минуты поднимался со своего места, брал грязный кумган[91] с отбитыми ручкой и носиком и спешил в угол; пятый, связав узлом концы засаленной до черноты белой нитки, вытянув ноги, просовывал нитку между пальцами и, взяв другой её конец в руки, обвивал поочерёдно пальцы ног и рук и так убивал время этой детской игрой; шестой, сидевший возле стены, развлекался тем, что то прислонялся спиной к стене, то отстранялся от неё; седьмой, расположившийся как раз посредине комнаты и лишённый возможности последовать примеру своего соседа, брал пальцами свою длинную бороду, запихивал её концы в рот и сжимал зубы, затем вытаскивал бороду изо рта и повторял всё сначала.

Издали, с другого конца коридора, доносились звуки радио. Какой-то глупец, прерываемый то и дело шумами в эфире, нёс несусветную чушь, призывая этих несчастных людей «добросовестно выполнять свои обязанности перед родиной», разглагольствуя «о честном выполнении министрами своих обязанностей» и повторяя бессмысленные речи министров в меджлисе и сенате. Наконец он дошёл до сообщения о том, что господин доктор Казаби, министр почт и телеграфа, в ответ на запрос в парламенте одного из сенаторов, подвергается ли цензуре почтовая корреспонденция, ответил: «Мы не подвергаем письма цензуре, мы их вскрываем лишь для того, чтобы проверить, нет ли там иностранной валюты».

Когда диктор произнёс эти слова, несколько человек в дальнем конце камеры вскочили со своих мест и, словно заранее сговорившись между собой, закричали: «Держи карман шире!» Часовой, который, стоя в углу камеры, наблюдал за заключёнными, нахмурил брови, стукнул о пол прикладом винтовки и гаркнул: «А ну, тихо, замолчите, подлые бездельники!» Затем, быстро высунув голову в дверь камеры, он крикнул: «Ваше благородие Абдуллахан, выключите радио, эти оборванцы недостойны слушать его!»

В камере снова воцарилась тишина, но тут до слуха заключённых донёсся новый звук, звук, которого до сих пор здесь никто не слышал. О природе его у каждого из заключённых было своё мнение. Один полагали, что где-то в углу скребётся мышь, грызёт доску, подмётку гиве, косточку или ещё что-нибудь; другие — что под осыпавшейся штукатуркой ослабли гвозди, которыми прибивали дранку, и дранки трутся друг о друга. Каждый думал по-своему.

Плешивый Аббас был смышлёнее других. Он стал всматриваться в ту сторону, откуда доносились звуки, и увидел, что старик, которого только что привели в этот земной рай, клюёт носом, но когда он внезапно выпрямляет голову, его искусственные зубы, которые от долголетнего употребления, видимо, истёрлись и расшатались, ударялись друг о друга и издавали этот сухой дребезжащий звук, вырывавшийся из его полуоткрытого рта.

Аббас пристально вгляделся в лицо старика.

Господи помилуй, до чего знакомо ему лицо этого человека! Где же он его видел?